Тысяча дней в Тоскане. Приключение с горчинкой - [67]

Говоря, он собирал веточки и складывал горкой.

— Давайте испытаем тот маленький камин. Слишком холодно стоять на улице. Я припас в кузове несколько поленьев и две бутылки. — Они с Фернандо пошли за дровами и вином, а я осталась бродить по дому. Вернувшись, Фернандо взялся разжигать камин, а Князь — вскрывать бутылки, разливать вино в бумажные стаканчики и передавать каждому в руки. Мы с ним сели на диван, накрытый одеялом, по которому я робко похлопала ладонью, но поднимать не решилась, чтобы не видеть, кто под ним живет.

— Почему ты позволил другому жениться на Флориане? — спросила я его, поправляя одеяло. Фернандо отвернулся от огня и впился в меня своими черными глазами. — Когда-то вы с ней ведь любили друг друга, так? И до сих пор любите. Что случилось? Почему ты на ней не женился?

— Я уже говорил, ответ получится очень длинным, — откликнулся он. — История началась задолго до нас с Флорианой. И она известна чуть ли не каждому в деревне, кроме вас двоих, хотя от меня ее никто не слышал. Но вам я хочу рассказать. Я хотел рассказать с первого раза, как ты спросила. Теперь расскажу.

Пламя взметнулось, лизнуло почерневшие стенки старого очага, окрасило все желтым светом. Князь встал, уступил место на кушетке Фернандо, а сам сел на кучу тряпья, бывшую когда-то подушками, и в призрачной тени огня стал рассказывать.

— Вы уже много знаете о моей матери, но, помнится, я не называл ее имени. Ее звали Нина. А моего отца — Патси, Патрицио. Я никогда не рассказывал о тех событиях, поэтому не знаю, с чего начать, но, думаю, эта часть истории началась с того, что Нина рассказала Патси о солдате. Да, наверняка началось с того, что она сказала о солдате. Она просто не могла больше не говорить. И, делать было нечего, Патси ее застрелил. Застрелил во сне. Выкопал могилу в нескольких метрах от нашего дома, того, где теперь живете вы, и похоронил ее, искусно скрыл следы. Была ранняя весна, и он отправил меня ночевать к брату моего деда под предлогом, что ему надо помочь сажать помидоры, перец и бобы. А когда я вернулся, он сказал мне, что Нина ушла, собрала вещи и уехала в Рим искать работу. Сказал, она даст о себе знать, когда все обдумает. Но, конечно, мы так ничего и не узнали. Мне тогда было шестнадцать. Он рассказал мне правду через три года, умирая. Он сказал: «Знаешь, сын, человек может умереть от стыда, вот и она умирала все время, сколько я ее знал. Она была fidanzata, подружкой моего брата. Он любил ее, по крайней мере какое-то время, а потом встретил другую девушку, которую полюбил сильнее. Но и совсем отказаться от Нины не хотел. Решать, которая ему нужна, пришлось, когда Нина сказала ему, что беременна. Нина проиграла. Я все это видел, почти мог предсказать, и был наготове — cavaliere. Я любил ее с тех пор, как ей исполнилось десять, я тогда увидел ее в церкви. Помню, на ней был белый беретик. Она натянула его на лоб, так что мне видны были только глаза. Эти бесконечные черные глаза, совсем как твои. Но я был уже большим парнем, четырнадцатилетним, слишком взрослым, чтобы думать о таких малявках. Когда мы все подросли, они с моим братом влюбились друг в друга, и… ну дальше сам разберешься. Ты понимаешь, что ее беда началась задолго до того, как этот мужчина, этот немец, попал к ней в постель? Она не могла получить моего брата и приняла меня. Я был secondo scelta, запасной вариант, и случались изредка очень хорошие дни, когда я не слишком остро это чувствовал. Она была хорошей женой, послушной, правильной, часто даже ласковой, но старые мечты проливались из ее разбитого сердца, и по большей части она была занята тем, что подбирала обломки, складывала их так и этак и не могла решить, что с ними делать. Так что когда она мне рассказала о том, что было, пока меня не было, это было не таким ударом, как если бы мы были без ума друг от друга или хотя бы в меру друг другом довольны. Она всегда изменяла мне. Разве измена чувств менее реальна, чем плотская? И для меня эта новая измена оказалась не слишком неожиданной. Но этого я уже не мог перенести. Я устал прощать ее за то, что она меня не любила. Устал любить каждое ее дыхание и обходиться только ее жалостливой добротой. Даже ты был не моим. Даже ты принадлежал другому. Я бы согласился подобрать то, что отбросил брат, но терпеть еще одного мужчину не обещал».

Барлоццо произносил все это чужим голосом. Старческим, слабым голосом его отца, возможно обращавшегося к самому себе. Теперь к нему вернулся собственный голос.

— То, что совершил Патси, в те времена называлось «deliitto d’onore», убийство ради чести. Если мужчину обманули, наставили рога, общество и мораль позволяли ему защитить себя. Пережиток дуэли, я думаю. Власти закрывали глаза, мать-церковь качала головой и отворачивалась. До пятидесятых годов так было по всей Италии, а кое-где на юге закон молчания властвовал и много позже. Конечно, вся деревня знала, что произошло, что сделала Нина и что сделал Патси. И конечно, никто не заговорил об этом со мной. И не заговорит. Это просто то, что было. Эпизод из местной истории.