Тырновская царица - [10]

На сей раз он поехал на охоту со всей компанией, потому что надоело выслушивать упреки, да и хотелось похвастаться своими охотничьими успехами. На виноградники бог весть откуда забрела косуля, и вечером ее шкура висела на двери «Турина», собрав толпу зевак, а в пивной шел настоящий пир, затянувшийся до глубокой ночи. Когда возбуждение от удачной охоты улеглось и все разошлись по домам, доктор Старирадев остался один. В тот вечер он пил больше обычного. Выйдя из «Турина», он еще немного постоял на пороге. Тело ныло от накопившейся за день усталости, отяжелело от зноя залитых солнцем лугов, словно оно вобрало в себя и ядовитую сладость трав, по которым он ступал, и неотразимую суровость самой земли, и ее бесцеремонную власть, а неотступная мысль о том, что дома его ждет молодая красивая женщина, которая, возможно, желает его так же, как желает ее он, добавила к опьянению алкоголем и охотой новую волну хмеля.

Он отпер входную дверь и оглянулся на каморку бабки Винтии, желая убедиться в том, что старуха спит. Услыхал шипенье колонки в ванной, ощутил запах прогоревших дров, раскаленного железа и горячего пара, поднялся наверх, неслышно ступая по лестнице пыльными сапогами, и в открытую дверь кабинета увидел Марину. Она сидела на кушетке с вязаньем в руках — явно ждала его.

— Вы задержались, и я подбросила в колонку дров. Ванна готова, — сказала она, положив свое вязанье на стул.

Он посмотрел на нес долгим взглядом, и она смутилась от режущего блеска его глаз.

— А ты искупалась?

— Да, мы обе искупались. А потом бабушка Винтия легла.

Он опустился на кушетку так быстро и решительно» что она не успела и повернуться.

— Убери сапоги. — Он стянул их с ног и швырнул на пол. — И можешь идти спать.

— Белье у вас на кровати, — сказала она, нагибаясь за сапогами.

Доктор увидел у самых своих колен ее голову, крепкую белую шею, тяжелый узел каштановых волос, полные плечи и, сознавая, что более не в силах ни владеть собой, ни подумать о последствиях, подхватил ее под руки, поднял и с силой притянул к себе. На миг перед ним мелькнули ее глаза — скорее удивленные, нежели испуганные, затянутые влажной синевой, — он услыхал ее голос: «Что вы делаете, господин доктор?»

Тело ее отяжелело, и он повалил ее на кушетку.

После ванны он провел с Мариной всю ночь. И с тех пор доктор Старирадев стал жить со своей прислугой, хоть его и колола мысль о том, что он ведет себя недостойно. Однако уколы эти с каждым днем становились все менее болезненными, и к концу осени он стал смотреть на свою связь с Мариной, как на естественную и ни к чему не обязывавшую близость, которую в нужную минуту всегда можно оборвать, как это уже не раз бывало у него с другими случайно встреченными женщинами…

7

Зима наступила рано, и Тырново притихло, в пушистом снежном уборе. По крутым улочкам Варуши с трудом подымались груженные дровами возы, город окутала тонкая дымка тумана, смешанного с дымом печных труб. Извозчики сменили пролетки на сани, обитые красным плюшем. Ковры и тканые полости закрывали колени седоков, направлявшихся на вокзал. Рано поутру женщины толпились у пекарен за горячим хлебом, по Баждарлыку разносился аромат свежих пышек, в раскисшем снеге тонули кашель и шаги чиновников и гимназистов, заглушаемые треском разламываемых веток и стуком топоров. Январь был особенно морозным, непрерывно валил снег и дул ветер. Детвора пораскатала всюду ледяные дорожки, с вечера нарочно поливала их водой из колонок, и утром прохожие, спускавшиеся из Варуши или подымавшиеся туда, чертыхаясь держались за стены домов. Женщины посыпали лед золой, рубили топором, били озорников и отнимали у них салазки. Из-за многочисленных праздников чуть не каждый день начинался мелодичным перезвоном колоколов, а под вечер на улицах Тырнова пахло нафталином от извлеченных из сундуков праздничных нарядов и дешевыми духами — горожане спешили на именины или возвращались с праздничного ужина. На западе светилось прозрачное зеленоватое небо, позже на нем вспыхивало алое зарево, в казармах играли вечернюю зарю. Ущербный лунный серп, похожий на кривой турецкий ятаган — наследие османского ига, зловеще взирал с посиневшего неба. Потом, когда часы на городской башне били десять — медленно, протяжно, будто раздумывая после каждого удара о тщетности времени, и эхо долго и меланхолично повторяло их звон, — над притихшим городом раздавался страшный вопль армянина — безответный вопль, который звал на помощь и стихал в холодном молчании, успокоенный еле слышным шепотом Янтры.

В эти морозные дни выяснилось, как неудобен снятый доктором дом. Он плохо отапливался, запахи кухни проникали в кабинет, лестница невыносимо скрипела, а вода в помещении замерзала. Доктор бранил старуху и Марину за нерасторопность, за то, что недостаточно проветривают комнаты, и все чаще задумывался над своим будущим.

В один из холодных вечеров, когда над городом кружили с карканьем стаи ворон — предвестье того, что погода испортится, его пригласили в дом коммерсанта Эвстатия Смилова. Служанка, которую прислали за ним, открыла парадное выкрашенного желтой краской дома с резными карнизами и железным балконом в центре фасада, провела по коридору с мозаичным полом, и доктор поднялся по каменной лестнице в холл, где его обдало ароматами хорошего табака и кофе. Навстречу ему вышел человек средних лет, плотный, кругленький, с печальными, по-женски кроткими глазами.