Тяжкие повреждения - [117]

Да, она видит: он понимает, что это правда. Хорошая это для него новость или плохая? Означает ли она, что он не совсем виновен или что у него слабый характер? Весь прошлый год он был вооруженным грабителем, человеком с оружием. Должно быть, чувствуешь себя совсем иначе, чем тот, кто жалко плетется следом за кем-то. Не то чтобы полный козел, но явный козел отпущения.

— В общем, нет, — говорит он, — но ведь стоял.

Теперь ее очередь толковать неоднозначные слова: настаивает он на том, что его большой, дерзкий, дурной поступок полностью принадлежит ему или требует наказания для себя одного?

Она поверить не может, что даже задумывается об этом. Что ее хоть сколько-нибудь интересуют эти мелкие детали его преступных намерений.

— Ты в меня выстрелил, — задумчиво говорит она. — У тебя от одной мысли ноги не подкашиваются? У меня все еще да. Или подкашивались бы, если бы могли, — ему пора выучить, что существуют рискованные глаголы. Он вздрагивает, как будто она его ударила. — Так как? — спрашивает она уже более мягко; в каком-то смысле, более по-дружески.

— Да, наверное, — медленно произносит он. — Я бы все отдал, чтобы вы поправились. Вы тоже, я думаю. Вы меня наверняка ненавидите.

Это звучит не так, как в тех случаях, когда говорят что-то вроде: «Ты меня наверняка ненавидишь», — с целью услышать: «Нет, совсем нет, конечно, нет». Это звучит как простой факт. Чем и должно быть.

Но ненависть огромна, и ей, конечно, нужен огромный объект. А в этом мальчике ничего огромного нет. Огромным было ружье, и то мгновение было огромным, а он — нет.

— Ты знаешь, нет, — говорит она так же медленно, как он, — я ненавижу то, что ты сделал, но это немножко другое, — можно ли в восемнадцать лет различать такие вещи? И понимает ли он разницу между тем, что для него это — что-то, что получилось, а для нее — то, что он сделал с ней? — И я очень зла, что ты, наверное, и сам видишь.

Она замечает, что он смотрит мимо нее, и, с легка повернувшись, видит Аликс, Мэдилейн и Берта, наблюдающих за ними из сада. Разговор у них вроде бы пошел спокойнее. Аликс кивает им двоим, сидящим на веранде, желая сказать — что? Что у них все идет как нужно? Аликс понятия не имеет. Никакого.

— Я тоже, — неожиданно говорит он. И вид у него удивленный, как будто эта мысль и для него в новинку.

— Ты злишься?

— Ну да — повел себя как дурак всего один раз, и все рухнуло. Одна минута, если бы я мог все вернуть, одна минута все бы изменила. А я не могу, так что — да, злюсь. То есть на себя. На все вообще. Понимаете?

Он бьет кулаками по коленкам в такт своим словам. И на лице у него, господи, сожаление, подлинная мука, настоящая ненависть к себе. И еще — ужас от навалившихся на него невыносимых чувств. Он что, раньше этого не говорил? Вид у него, во всяком случае, такой потрясенный, как будто он первый раз произнес все это вслух.

— Честное слово, я бы убил себя, если бы только можно было начать заново, — его голос взвивается вверх. — Да и вообще — убил бы себя, и все.

Аликс хоть понимает, с чем имеет дело? И что натворила? А сама Айла понимает?

— Я знаю, — тихо говорит Айла, — я об этом тоже думала.

Правда думала. Он должен понимать, что это — не снисхождение.

— Знаешь, какое-то время, в больнице, когда была полностью парализована. Ничего не чувствовала: ни рук, ни пальцев, ни ног, ни ступней, ничего. Двигаться не могла, ничего не ощущала. До того странное состояние, не расскажешь — такая беспомощность. Было время, когда я думала, что, наверное, мне лучше умереть. Только само собой это не получалось, а я не знала, кого попросить помочь, и сама ничего предпринять не могла. Так злилась, в таком была отчаянии.

Он, конечно, должен услышать в этом упрек; но еще, возможно, и желание поделиться тем, о чем она, как и он, многое знает, тем, что, как она полагает, они оба пережили.

Ужасно было бы оказаться на его месте. Знать, что разрушил, знать, что во всем виноват сам. А ему всего восемнадцать. Он, наверное, готов голову себе оторвать.

— Сейчас, как видишь, многое изменилось к лучшему. Я потеряла только ноги, хотя и это — большая потеря. Странно, но я иногда чувствую, как они болят, но это все, только боль, ничего хорошего. Едва ли они мне когда-нибудь пригодятся. Но теперь я могу себя убить. Теперь мне это доступно. И я тебе скажу кое-что, о чем никто не знает: после операции я собиралась это сделать. Брала в руки ножи, высыпала в ладонь таблетки, думала об этом. Такое искушение, правда? Просто взять и сделать это. Но, — ее голос становится жестче, — как видишь, я этого не сделала. Столько возможностей было, а я все-таки этого не сделала. Хотя, — быстро усмехнувшись, — кто знает, что будет завтра. Я, во всяком случае, не знаю.

Теперь он сидит, поставив локти на колени, сгорбившись, и заглядывает ей в лицо.

— А почему? Почему вы этого не сделали?

Врать она не может. Но она не может быть с этим молодым человеком так же беспечна и наивна, как Аликс.

— Потому что было очень тяжело достичь даже этого. Слишком много труда я затратила, чтобы все ушло впустую. А еще — эти люди, — она поводит рукой, но не перестает смотреть ему в глаза. Если она его отпустит, он упадет, она знает, что упадет.