Тяжелые бои на Восточном фронте - [15]

Над шпилями большого города повисло кроваво-красное солнце. Поезд замедлил ход. Скучающие лица моих товарищей посветлели. Мелькнул дорожный знак: «Краков». Еще до полной остановки эшелона унтер-офицеры и офицеры принялись открывать двери вагонов. Мы высыпали на платформу и выстроились повзводно, ожидая дальнейших указаний от командиров.

– Подходящего транспорта нет. Добираться к месту назначения придется пешим порядком, – объяснил один из офицеров.

Вечерний воздух был свеж и приятен, и я надеялся вскоре вытянуть ноги и как следует отдохнуть после долгого перегона. Напевая солдатские песни и стуча сапогами, мы дружно маршировали по мостовой. В голове у меня снова мелькнула мысль о том, что это и есть воплощение юношеской мечты – стать солдатом знаменитого «Лейбштандарта».

Приближались сумерки. Маршируя вдоль трамвайных рельсов, мы прошли по мосту через Вислу. Вскоре рельсы исчезли за двумя массивными деревянными воротами, над которыми виднелась надпись на иврите. На вершине центрального столба, разделяющего створки ворот, красовалась шестиконечная звезда Давида.

Как будто повинуясь собственному тайному желанию, правая створка ворот со скрипом открылась перед нами, словно приглашая в мрачный и зловещий мир. Мы притихли и молча маршировали по темным улицам. Сверху, из открытых окон, на нас испуганно смотрели изможденные лица. Из-за открытых дверей обветшалых домов то и дело раздавались насмешливые выкрики. Чьи-то руки подносили к окнам горшки с нечистотами и выплескивали прямо на улицу, норовя попасть в нас.

– Не обращайте внимания, – приказал офицер, – у них тут свои обычаи и законы…

Покинув район гетто, мы проследовали вверх по дороге, пока не добрались до казарм, где были расквартированы части дивизии ваффен СС «Мертвая голова». Войдя в казарму, мы швырнули вещмешки на койки. Те, на кого все-таки попала вылитая из окон моча, принялись стирать одежду. К счастью, большинство сослуживцев из моего взвода избежало этой малоприятной участи. Пока я дожидался отбоя, в голове у меня то и дело всплывали мрачные картины из гетто. В одночасье война перестала казаться мне такой уж героической…

Утром возобновилась обычная рутина – переклички, новые инструкции, еще больше подготовки. Так продолжалось четыре или пять дней, потом нас снова отвезли на железнодорожную станцию, на этот раз пришлось трястись в вагонах для перевозки скота, сидя на устеленном соломой полу. От торжественного отъезда из казарм на Лихтерфельде нас уже, казалось, отделяла теперь целая вечность. Мы отправились в утомительный путь, все время петляя и куда-то сворачивая, чтобы, как нас проинструктировали, ввести в заблуждение вражеских шпионов.

После нескольких дней пути мы, изнывая от духоты, прибыли на отдаленную железнодорожную станцию. Я в удивлении уставился на окрестный пейзаж – безбрежное море переливающихся на солнце желтых подсолнухов. Мы вышли из эшелона и сели в грузовик, который по петляющей дороге привез нас к какому-то большому амбару. Здесь нам и предстояло провести ночь. К тому времени я уже отбросил мысли о еврейском гетто, загнал их в самые дальние закоулки памяти. Да, неприятно, но, в конце концов, это не мое дело. Ах, эта извечная юношеская наивность!

С наступлением сумерек мы собрали хворост в соседней роще и разожгли большой костер. Усевшись вокруг, мы принялись напевать давно знакомые песни, которые уже пели тысячу раз. Появился пожилой крестьянин. Стоя поодаль, он смотрел на нас и слушал, как мы поем. Дежурный унтершарфюрер, отвечающий за наш небольшой отряд, жестом пригласил его подойти поближе. Крестьянин подошел к нам. Мы улыбнулись. С ним заговорил один из наших товарищей, который знал несколько слов по-русски.

Но старик крестьянин ответил на чистейшем немецком:

– Вы не возражаете, если я послушаю?

Оказалось, что это украинский фольксдойче, этнический немец, предки которого обосновались на Украине много лет назад. Все засмеялись и с надеждой посмотрели на унтер-офицера. Тот кивнул и подозвал украинца:

– Подойдите и садитесь с нами у огня.

Пока мы непринужденно болтали, подошло еще несколько украинцев, и среди них молодая женщина приблизительно 25 лет.

– Еще несколько месяцев назад, – рассказала она, – у меня было три брата. А теперь нет ни одного. Всех увели коммунисты. Пять лет назад мои братья жаловались на колхозные порядки, – объяснила она. – Их тут же осудили, назвали кулаками, врагами народа. Понятия не имею, где они теперь. Мои письма властям остаются без ответа. Сейчас они арестовали почти всех, кто младше шестидесяти лет. Обвиняют в шпионаже. Один только Бог знает, где теперь мои братья.

– Нам всем повезло, что мы выжили, – сказал старик, взмахнув рукой. – Меньше десяти лет назад нас тут морили голодом. Страшные были времена. Даже были случаи людоедства: некоторые похищали детей, чтобы потом съесть их. Иногда, говорят, на это решались даже их родные, доведенные голодом до безумия…

Я с трудом мог поверить, что в таком плодородном крае может случиться голод.

– А вы сами видели что-нибудь подобное? – спросили мы. – Случаи людоедства?

– Самому не приходилось. Открыто такими вещами никто не занимался, тем более на виду у соседей, – ответил старик, опустив глаза. Он поднял ветку, лежащую у костра, с грустным видом поднес к огню и держал, пока та не начала тлеть. – Во время голодомора я потерял четырех внуков. Да, голодомора – так мы называем эти страшные времена. – В его мокрых от слез глазах отражались языки пламени. – А лакеи коммунистов прибивали к стенам и телеграфным столбам плакаты, на которых было написано, что есть детей – это варварство.