Тяжелая душа - [18]

Подбирая стихи для нового издания, он не только делал поправки чисто «стилистические», которые ему, кстати, удавались не всегда, но и, случалось, выкидывал целые строфы, а то и целые стихотворения, как раз те, в которых наиболее ярко выражалась его личность. Он это делал совершенно бессознательно, и у меня каждый раз оставалось впечатление — ибо я с ним часто спорил, — что им владеет какая-то, его природе чуждая, сила.

Вот два характерных примера:

ВЕСНОЙ

Я вышел на балкон. Туманным раем

Цветущая раскинулась земля.

Фруктовые деревья пахнут маем,

Синеет лес вдали. Луга, поля…

Как это утро нежно-непорочно,

Каким спокойствием напоено!

И небо… Небо так лазурно, точно

Любовью к миру светится оно.

Откуда ж вечная моя забота?

О чем, землей обласканный, грущу?

И не молюсь, а только жду чего-то,

Хочу понять и втайне трепещу.

Иль неба расцветающего нежность

На зов любви из голубых глубин,

И все уйдет в бесцельную безбрежность.

И ласки Отчей не дождется сын.

В этом прекрасном стихотворении выкинуты первые и последние строфы, что его совершенно уничтожает. В первой — типичное для Маковского отношение к природе («туманный рай»), во второй — глубокая христианская идея о богосыновстве человека.

Второй пример:

В ЛЕСУ

Вокруг — дубы, дубы… Рядами

Возносятся, увитые плющом.

В лесу, как в нерукотворенном храме.

Брожу, не сожалея ни о чем.

Весь день любуюсь тенью летней

И облаком сквозь кружево листвы.

И бремя лет как будто незаметней,

И легче грусть от жаркой синевы.

Как сказочно тиха дорога,

Завороженно-неподвижен лес.

От неба и земли — дыханье Бога,

В травинке малой веянье небес.

О только бы живая сила

Во мне самом заискрилась опять,

И душу обольщенную пронзила

Природы творческая благодать.

Тут выкинуто последнее четверостишие — обращенная к природе, к матери-земле, молитва о духовном обновлении, закрепляющая связь Маковского со всем живущим. Отрекаясь от этих строк, он ее порывает.

Таких примеров можно бы привести еще много, но не хочу на этом задерживаться. Перейдем к следующему, к литературной деятельности Маковского за последние годы.

IV

Уже его статьи о Блоке[95] произвели странное впечатление, хотя они были написаны осторожно, во избежание протеста. Недостатки Блока, на какие указывал Маковский и какие, в сущности, не отрицал никто, отнюдь не умаляли и не ставили под вопрос его поэтический дар. Отрицал Маковский Блока чисто эмоционально. Он к нему чувствовал что-то вроде физиологического отталкивания — идиосинкразию, как и к Баратынскому[96]. Это мелькало между строк. Следующей жертвой был Рерих. Статья о нем — в «Русской мысли» — распадалась на две части — критическую и эмоциональную. Маковский считал Рериха авантюристом и посредственным художником. О Достоевском статьи не было, я даже не знаю, собирался ли Маковский о нем писать, но споры были, и довольно бурные. Маковский его уничтожил так же, как Блока и Рериха[97].

Труднее было справиться с Мережковским. Однажды в разговоре со мной Маковский на него обрушился (по поводу «Тайны Трех»[98] — одной из его лучших книг). Но после моего резкого ответа замолчал. Я уже знал, как в таких случаях Маковскому отвечать, ибо везде и всегда он посягал на одно. Тем не менее в своей лекции о «Религиозно-философских собраниях», напечатанной затем в «Русской мысли», он к Мережковскому вернулся. Не нападая на него открыто, он в заключительной части роль Мережковского в собраниях, как и значение самих собраний, вопреки фактам свел почти на нет.

Но если в своей разрушительной работе Маковский не отдает себе отчета и ему, наоборот, кажется, что он сеет «разумное, доброе, вечное», о присутствии в нем губительной силы он знает отлично.

Бывают дни, позвать не смею друга —

Предстанут мертвыми на суд друзья,

И сам не свой, от горького испуга

И жалости к себе заплачу я.

Бывают дни, заря и та не светит,

Цветы не пахнут и не греет зной.

Хочу прильнуть к земле, но не ответит:

Глуха земля, возлюбленная мной.

Прислушаюсь к волне — волна немеет,

Коснусь воды, и не бежит река,

Взглянул на небо — вдруг окаменеет

И глыбами повисли облака.

Ужасен мир недвижно-безглагольный.

Остановилось время. Душит страх.

О, Боже! Отпусти мне грех невольный,

Преображающий Твое творенье в прах.

Если б сказали тогда Георгу Брандесу, что Сережа Маковский, этот милый семнадцатилетний гимназист, читающий барышням «Историю поцелуя», превратится на старости лет в «Анчар», он вряд ли этому поверил бы.

К нему и птица не летит,

И зверь нейдет. Лишь вихорь черный

На древо смерти набежит

И мчится прочь уже тлетворный[99].

Маковский молится, чтобы Господь его избавил от владеющей им темной силы, но, когда ему указывают верный путь, он или идет в противоположную сторону, или погружается в летаргический сон.

В эту ночь, когда волхвы бредут пустыней

За звездой и грезятся года

Невозвратные — опять из дали синей

Путь указывает мне звезда.

Но звезда вспыхивает и гаснет. Наступает тишина.

Тишиной себя баюкаю заветной.

Помня все, все забываю я

В этом сне без сна, в печали беспредметной,

В этом бытие небытия.

А когда он проснулся, оказалось, что жизнь прошла и он один.

Когда проходит жизнь, когда прошла,

И цели нет и нет возврата, —