Ты следующий - [164]

— Он болен лейкемией и уже никогда не вернется из Парижа, — мрачно заключил Николас.

Тут переводчик окончательно запутался, и разговор застопорился. Я безуспешно пытался сказать ему, что он был одним из моих учителей по современному письму и поэтической свободе. Официоз убивал. Марио вообще не понимал, о чем идет речь. Нам остались только автографы, которыми мы обменялись. Гильен нарисовал картинки на тех книгах и плакатах, которые подарил мне. Но неужели они были чем-то большим, чем письмо Хемингуэя?

Время, с которым я хотел встретиться и поговорить, было уже мертво. Жар-птица улетела «далеко-далеко, за тридевять земель».

Я попрощался, ощущая почти физическую боль разочарования. На обратном пути мы прошли через китайский квартал, чтобы осмотреть знаменитую фабрику гаванских сигар «Корона». И слава, и технология, и все традиции там были старыми. В больших общих залах за длинными деревянными столами работники, вооруженные одним лишь ножом, похожим на сапожные, резали табачные листы и закручивали темную магию, пришедшую к нам из других, исчезнувших миров. Труд этот был тихий, поэтому в каждом зале специальные чтецы читали вслух книги — романы. Эти люди являли собой некое подобие миссионеров, учителей… а иногда становились и подстрекателями. Хосе Марти был одним из первых, кто стал таким вот способом общаться с рабочими. Когда мы вошли к ним, меня попросили сказать что-нибудь в качестве приветствия. Я произнес несколько слов. И тогда раздался странный звук. Мастера сигар стучали ножами по доскам стола. (Так гладиаторы стучали мечами по щитам.) Это было их приветствием. Неожиданным, незаслуженным, восхитительным. И оно не нуждалось в переводе.

Я спросил, что сейчас им читают. Золя! Звук ножей вдруг соскоблил с души плохое настроение. После него все показалось мне суетой, как будто эти рабочие сами были чтецами и прочитали мне Экклезиаст.

И вот наступил последний день. Он был не похож на все остальные. С утра нас приняли в ЦК Кубинской компартии. Наконец-то я встретился лицом к лицу с секретарем Центрального комитета — таинственным товарищем Фабио Гробаром. Оказалось, он полностью соответствует моим прежним представлениям о гробовщиках капитализма. Мрачный сухопарый человек, похожий на чахоточного. Он как будто нарочно скрывал все прочие свои отличительные черты. Какая польза была от них в Латинской Америке для профессионального революционера польского происхождения? У настоящих кротов истории нет отличительных особенностей. Встреча проходила в кабинете — или приемной, голой и строгой, как кабинет следователя. Еще там присутствовал товарищ Поланко, заведующий международным отделом, объединенным с орготделом; он тоже высказывал свои соображения.

После общих фраз — благодарности за сердечную встречу и констатации абсолютного взаимопонимания с комитетами защиты революции (Мария-Тереса Малмиерка сияла) — разговор стал чрезвычайно важным и интересным. Кубинцы знали о наших планах установить связи с партиями и движениями Южной Америки и дали нам полезные рекомендации. По мнению Гробара, положение в Чили было крайне нестабильным. Скорее всего, грандиозное сражение, запланированное на эту осень, будет отложено, потому что оппозиция была уверена, что завоюет 60 % голосов избирателей в марте следующего года. Реакционные силы организовали низовые комитеты, в то время как Фронт народного единства опоздал и был лишен возможности подобной координации действий. Армия полнилась реакционерами. Нам посоветовали быть очень внимательными и проявить одинаковое уважение к знаменам всех левых партий.

— Это маловероятно, но вам лучше быть в курсе, — предупредил Гробар. — В Чили переворот может произойти прямо при вас.

Поланко посоветовал нам пока отказаться от идеи перебраться через Анды. Аргентина ожидала возвращения своего «фашиста» Хуана Перона. А в Уругвае продолжалась гражданская война тупамаросов. Нам рекомендовали остановиться в Перу. Там зрела революционная ситуация. Левые антиимпериалистические силы пользовались поддержкой армии. Нам надо было непременно встретиться с бригадным генералом Леонидасом Родригесом, который считался достаточно прогрессивной фигурой. В конце долгого, но конкретного и делового разговора Гробар позволил себе небольшой сантимент: вспомнил, насколько хорошо был организован симпозиум в память о Георгии Димитрове в Софии. А я поспешил упомянуть, как замечательно выступил он на этом симпозиуме, и мои слова стали отличным финалом нашей встречи в ЦК.

Мы обедали в «Каза дель винья» — старом портовом ресторанчике, в котором бастурма и вино были испанскими, что означало здесь — «супер».

— Ну что, поэт, ты доволен встречей? — подколол меня по дороге Лалю. — Надеюсь, она не пахла туризмом?

— Ты, похоже, нажаловался кубинцам.

— Пей-ка спокойно красное вино, как тогда в «Бодегите»…

После еще одной деловой встречи с национальной управленческой верхушкой мы вернулись в гостиницу, чтобы уложить вещи перед отъездом. Я как раз открыл свой чемодан, когда над Гаваной разразилась страшная гроза и полил неописуемый тропический ливень. Картина была красивой и ужасающей. Впрочем, слово «картина» достаточно условно, потому что почти ничего нельзя было разглядеть за потоками низвергающейся с неба воды. (Вот почему кубинцы так любят абстрактную живопись, подумалось мне.) Остров свободы будто тонул в океане, и волны уже накрывали нас с головой. Вспышки молний почти ритмично следовали одна за другой. Они танцевали фанданго. Несколько из них угодило в «Гавану либре», и они скорее переломились, чем прогремели раскатами грома. Но все-таки наш небоскреб подрагивал, ужаленный ими. Я стоял босиком перед открытым чемоданом, и у меня было такое чувство, будто я пакую этот ураган, чтобы тайком отвезти его домой.