Ты следующий - [159]
После того как мы выпили по мохито за барной стойкой, Мартинес отвел нас во внутреннее помещение, где можно было сесть за столик. К потолку на крючке был подвешен стул. И каждый, кто был здесь, как и я, впервые, спрашивал, что это означает. Тогда официант или кто-нибудь из завсегдатаев рассказывал историю про одного журналиста, корреспондента-путешественника, охотника за новостями, который долгое время жил в Гаване, а потом был отправлен на какой-то из европейских фронтов под Гвадалахарой. «Бодегита» к тому времени уже превратилась в его кабинет — или в наблюдательный пункт. И вот журналист попросил Мартинеса проследить, чтобы никто не садился на его стул, пока он не вернется. Старый идальго тут же подвесил стул к потолку. Но журналиста убили. И стул стал памятником, который каждый день рассказывает его историю.
Впрочем, «Бодегиту» власти закрыли (вероятно, после смерти Хемингуэя). Мартинес говорил о том времени лишь намеками. К счастью, на Кубу прилетел Сальвадор Альенде, который захотел посетить таверну своих светлых воспоминаний. За одну ночь ее восстановили, и уже на следующий день Мартинес поднес ему за барной стойкой ледяной мохито.
Я смотрю на сегодняшнее заведение — оно все испещрено надписями и подписями. Они сгущаются, как ржавчина. Время от времени часть стен закрашивают (их чистят, как чистят ствол ружья), чтобы освободить место для новых «последователей Хемингуэя». И ржавчина тут же разъедает стены снова. Это профанация любой оригинальности и судьба любой художественной идеи, даже если она не настолько соблазнительна и доступна, как стены «Бодегиты».
«Маленькая таверна превратилась в тавернищу», — написал Гилен. А Мартинес предложил нам тоже черкануть что-нибудь на стене.
Мне пришлось вставать на стул, потому что то место, которое мне указали, было почти под потолком. Мартинес держал меня за ноги, чтобы я не упал. А я уже и впрямь намеревался упасть, потому что увидел с обеих сторон подписи Брижит Бардо и Жени Евтушенко. Но все же я смог нацарапать несколько строк:
Когда мы перевели это стихотворение Мартинесу, он поклонился и сказал: «Господин, я буду вас ждать». А пока я соображал, как же это такой старик намеревается живым и здоровым дождаться моей души, он подарил мне открытку с изображением «Бодегиты».
— Художник — мой друг! — похвастался он. — Его зовут Кармело Гонсалес. Запомните это имя!
Пока мы были в таверне, какой-то фотограф все время снимал нас. Я не предполагал, что увижу эти фотографии, но судьба распорядилась по-другому. Спустя несколько месяцев после нашего возвращения из Латинской Америки мой дом посетила незнакомая женщина. Она была в трауре. Незнакомка рассказала, что ее сын, возвращаясь с Кубы, погиб в авиакатастрофе в цюрихском аэропорту. И вот, получив его вещи, она обнаружила среди них альбом с фотографиями, предназначенными для меня. И ей захотелось сделать то, что не успел ее сын. Я был потрясен. Я знал о трагедии, случившейся с нашим самолетом. Тогда погиб и мой друг детства — самого раннего детства — дирижер Месру Мехмедов. В тырновском детском саду мы были влюблены в одну и ту же девочку — Фани. У Месру был изумительный музыкальный слух и человеческое обаяние. Мне казалось, что он все делает лучше меня. Например, на день рождения Фани я купил ей в книжном цветную картинку «Ангел-хранитель над пропастью во ржи». А он подарил ей книгу «Пиноккио» — большую, цветную, с плотными картонными страницами. И это меня просто убило…
Было 28 сентября 1972 года. К вечеру мы подошли к площади Революции, чтобы принять участие в демонстрации по случаю 12-летия с момента основания КЗР, Комитетов защиты революции. Из-за жары митинги обычно проходили ночью. И часто продолжались до первых петухов. Это мероприятие, которое началось в 20.30, не было значительным. (По данным «Гранмы», на площади собрались 1 000 000 кубинцев. Судя по сведениям, которые получил я, их было всего 800 000!)
Трибуна была построена напротив памятника Хосе Марти. Памятник же был возведен во времена диктатора Батисты. Ходили слухи, что он, этот алчный мулат Фульхенсио, был в молодости экономом в имении Кастро. После нескольких кордонов контроля мы оказались за трибуной (отсюда она напоминала строительные леса). Я увидел Николаса Гильена, и мы договорились о встрече в понедельник. Фидель приехал вместе с Анджелой. После этого мы поднялись на свои места. Они оказались намного левее Фиделя и Анджелы, но достаточно высоко, так что мы могли спокойно наблюдать за всем происходящим. А когда я бросил взгляд на площадь, забитую народом, со мной опять случился приступ моей клаустрофобии. К счастью, на трибунах позволялось курить, и Фидель уже дымил своей сигарой. Освещение было таким, что можно было прочитать текст любого плаката и даже различить черты лиц присутствующих. Марио Кастилиано толкнул меня локтем и указал на броскую надпись почти по центру:
