«Ты права, Филумена!» Об истинных вахтанговцах - [15]

В 1999 году Людмила Максакова опубликовала в “Независимой газете” прекрасную статью о моем деде, под названием “Император”. Подзаголовок этой статьи гласил: “Кроме театра, Рубена Симонова не интересовало ничего”, и я вдруг подумала о том, что, вероятнее всего, и Людмилу Максакову, как и моего деда, ничего, кроме театра, не интересует. И в этом заключено серьезное жизненное кредо — фанатическая преданность сцене. Возможно, вся жизненная мишура была нужна ей лишь для того, чтобы воцариться императрицей вахтанговской сцены. И это ей удалось.

14 июня 2010 года. Вахтанговское закулисье. Народная артистка России Людмила Васильевна Максакова с готовностью согласилась встретиться со мной и дать мне интервью. На мою благодарность она спокойно, без пафоса, ответила: “Не стоит благодарить. Вашей семье я обязана всем”. Мы встречаемся “на седьмом подъезде” — служебном входе, с которым у каждого, кто соприкасался с жизнью театра, связано множество сокровенных воспоминаний.

Максакова моложава, подтянута и, как всегда, безупречно элегантна, но не по новомосковским понятиям, когда дамы еле-еле передвигаются на высоченных каблуках, на полусогнутых, по не всегда еще совершенным тротуарам и лестницам столицы. Ее элегантность по-европейски комфортна — одежда и обувь служат ей, а не наоборот, как у большинства современных москвичек, услужниц моды. Одеяние ее лишь дополняет портрет светской львицы: леопардово-кошачья (без сомнения, хищническая) расцветка наряда, легкая походка. Я следую за ней по узким коридорам вахтанговского закулисья на женскую сторону — туда, где произошла много лет назад закулисная драма. Лабиринты коридоров извилисты, как сама закулисная жизнь, — ничего не стоит запутаться, по неопытности, без хорошего поводыря. Замечаю, женским цепким глазом, тонкость щиколоток и холеность пяток в легких открытых босоножках без каблуков, вопреки московской ходульной моде, а главное — чисто вахтанговское легкое касание земли. Истинная вахтанговка!

Мы садимся в гримуборной, которая в этот вечер принадлежит телесериальной Настасье Филипповне Барашковой — Лидии Вележевой, исполняющей на сцене театра роль баронессы Штраль в лермонтовском “Маскараде”. Через час должен начаться спектакль, поставленный новым художественным руководителем Римасом Туминасом. Знаменитый вальс Арама Хачатуряна, написанный для вахтанговского спектакля “Маскарад” 1941 года, взрывами врывается в наш разговор, как музыкальная канва о роковых преступлениях ревности по навету. В эти минуты я столь явно ощущаю мамино незримое присутствие, что даже боюсь обернуться: “Разбирайся во всем сама, деточка. Правда ведь у каждого своя!”. И новый взрыв хачатуряновского вальса, который то льется, то резко замолкает — технический персонал театра проверяет качество звука перед спектаклем.

Людмила Максакова все еще привлекательна в свои без малого семьдесят лет — умна, остроумна и, без сомнения, несмотря на видимую откровенность, превосходно контролирует сказанное. Диктофон включен. Я прошу ее поделиться со мной воспоминаниями о деде и отце.

Вспоминает Л.В. Максакова:

— Давай начнем с самого начала. Понимаешь, в то время попасть в театр Вахтангова — это было все равно что сегодня слетать на Марс. Это было очень заповедное место, очень изысканное и очень отбираемое. Рубен Николаевич подбирал этот букет. Это все были редчайшие индивидуальности. Такого не было ни в каком другом театре. Такого блеска, который присутствовал в театре Вахтангова, не было больше нигде. Рубен Николаевич пригласил меня на роль Маши в “Живом трупе”. Спросил, пою ли я, танцую ли? Я что-то спела, прочитала. И мы начали репетировать, причем мы репетировали дома у Рубена Николаевича, и я познакомилась со всей семьей Симонова.

В отличие от моего дома, который был таким дамским, женским царством, близким даже к какому-то монастырю, потому что мама вела очень замкнутый образ жизни, может быть, из-за своей довольно страшной биографии. Во всяком случае, мы жили очень замкнуто и изолированно. Мужского присутствия не было. Одни дамы, дамы… какие-то бабушки-приживалки… Жили мы очень скромно, но патриархально и гостеприимно. И вот я попала в дом к Симоновым. И это было все совершенно другое — другие запахи — мужские, понимаешь? Сигары, сигареты, запах дыма… Совершенно особенная атмосфера мужского дома. Ведь Елена Михайловна к тому времени уже умерла. (Пауза.) Рубен Николаевич для меня учитель, и я обязана ему всем… А в театре все говорили — вы не знаете сына Рубена Николаевича — это вообще что-то необыкновенное…

— Он гремел в Москве в то время? — быстро вставляю я свой вопрос.

— Он гремел! Гремел и в школе и в театре — он же уже поставил и “Иркутскую историю”, и “Город на Заре”, и “Филумену”, и преподавал в училище. Я как-то иду в училище, по ступенькам, и вдруг по ступенькам спускается какой-то совершенно необыкновенный господин. Он всегда был прекрасно одет, всегда эта рубашка, бабочка. И два глаза на меня сверкнули, как два огня! Вот бывает так, как будто из двух орудий по мне пальнули — у него были огненные совершенно глаза с таким еще прищуром… с юмором… Он никогда не смотрел на людей подозрительно… (Пауза.) Ну… это был очень мужской взгляд — это было очень ярко выражено! Но не какого-то там коварного соблазнителя, а еще там мелькнула искра какого-то озорства, я бы сказала. И все побежали за ним.