Ты — мое дыхание - [2]

Бутылка, теперь уже полупустая, по-прежнему светилась красным огнем, словно пробивающимся сквозь темную кору старого дерева. Поля едва слышно вздохнула и откинулась на спинку обитого пестрым гобеленом кресла. На душе у нее было прескверно. И даже не оттого, что встреча явно не удалась и пользы принесла ноль. В конце концов, это не грозило вселенской катастрофой: и времени на завершение книги у нее было еще — хоть до конца жизни, и возможностей найти других консультантов по вопросам киношной кухни — предостаточно. Дело было в другом. В том, что она пришла сюда с этой несчастной бутылкой, в том, что кинула ее Вере, как жалкой, голодной собаке кость, было что-то нестерпимо унизительное. И даже более унизительное для нее самой, чем для Сосновцевой. Самым правильным и единственно возможным было сейчас вежливо свернуть разговор, попрощаться и уйти. Поля и собиралась это сделать, потому что смотреть на Веру с ее раскрасневшимися щеками, с ее лихорадочно поблескивающими глазами становилось уже слишком мучительно и неловко. И все же, непонятно зачем, решила попытаться в последний раз.

— Вера, — она поднесла к губам рюмку, сделала символический глоток и осторожно поставила коньяк на край столика, — извините ради Бога, что перебиваю, но все-таки мне хотелось бы поговорить с вами именно о кинематографе. О вашей работе в кино. Понимаете, то, что я пишу…

— Кстати, а что вы пишете? — поинтересовалась Сосновцева, неожиданно оживившись. Даже левая кисть ее, до этого царственно лежавшая на кресле, взметнулась вверх, словно испуганная птица. Взметнулась, на секунду зависла в воздухе и вдруг как-то величественно и требовательно потянулась к белому кожаному блокноту, лежащему на Полиных коленях. — Вот вы, милая девушка, пришли меня о чем-то спрашивать, а я ведь даже не видела, что именно вы собираетесь оставить, так сказать, на память потомкам. Наверняка ведь у вас уже есть какие-то планы, наброски? Ну-ка дайте взглянуть!

А пальцы на ее жилистой руке со вздувшимися венами предательски и жалко подрагивали, калеча царственность жеста.

— Дайте же, дайте взглянуть, — повторила Вера. И Поля, не успев подумать ни о чем, кроме этой пьяной дрожи рук, как-то машинально протянула ей блокнот. Хотя, впрочем, что там было прятать? Так же, как пока еще, по большому счету, — и читать. Так, страниц десять-пятнадцать, исписанных мелким летящим почерком, с перечеркнутыми крест-накрест абзацами и извилистыми чернильными стрелками вдоль полей. Однако Сосновцева, прищурившись и оттянув средним пальцем угол глаза к виску, как это обычно делают очень близорукие люди, начала внимательно вчитываться в текст. По мере того, как ее глаза перебегали со строчки на строчку, выражение лица Веры менялось. Неудержимо таяла неровная пьяная полуулыбка, как будто ее и не было вовсе, румянец на скулах казался теперь, скорее, румянцем азартного игрока. Когда она с великолепным презрением и подчеркнутой аккуратностью положила блокнот на краешек стола, это была совсем не та женщина, что несколько минут назад. Это была Актриса, играющая уже совсем иную роль.

Поля догадалась о том, что ей предстоит услышать, еще до того, как Сосновцева разлепила искривленные призрачной усмешкой губы. Все-таки Вера вполне профессионально владела набором добротных актерских штампов и умела показать одним взглядом, одним поворотом головы и ненависть, и любовь, и брезгливость. Наверное, коньяк притупил ее чувство меры. Потому что и сарказма, и нарочитого недоумения, и злого интереса, с которым она вдруг взглянула на гостью, — всего этого оказалось слишком. Сосновцева еще раз окинула Полю медленным скептическим взглядом: всю, с головы до ног. Или, вернее, с ног до головы, потому что начала она от легких босоножек с тоненькими серебристыми ремешками и прозрачными каблуками. Прошлась по жемчужно-серому платью с едва прорисованными летящими цветами, слишком простому и изящному, чтобы быть доступнодешевым. Нарочито задержалась на серебряных с чернью браслетах и только потом подняла глаза к ее лицу. Поля почувствовала, что краснеет, и все-таки вытерпела этот долгий насмешливый взгляд.

— Так, значит, ты пишешь от первого лица? Этакую исповедь киноактрисы? — наконец вымолвила Вера, решительно и бесцеремонно переходя на «ты». — Ну-ну… А я еще никак не могла вспомнить, о чем же это мне хочется тебе рассказать. Теперь вот вспомнила. У меня знакомый есть один — такой же «новорусский», как твой муж. Так вот, у него жена от избытка времени взяла и написала дамский роман. Отвезла в издательство. А там прочитали и вежливо так говорят: «Очень, очень удачно выписан эпизод с поездкой любовников на Канары! Чрезвычайно достоверно: и названия отелей, и меню ресторанов, и что сколько стоит… Но сейчас мы, к сожалению, не можем выпустить вашу книгу потому-то, потому-то и потому-то». В общем, «новорусский» муж чуть ли не типографию купил, а женушкин «бестселлер» за свой счет издал… Так вот, я к чему все это веду: почему бы тебе не взять и не написать что-нибудь в этом же духе? Начать можно так: «На столе, инкрустированном карельской березой, закипал «ровентовский» чайник, в пластиковые окна вливался манящий солнечный свет. Я прошла… нет, прошествовала!.. по мраморным с золотыми жилками плитам моей двадцатиметровой кухни и опустилась на, скажем, кожаный диван…» Или какие сейчас в моде?.. А то как-то нескромно получается. Как там у тебя: «Я бросила взгляд на угрюмо замолчавший будильник и поняла, что безнадежно опоздала на съемку»?