Твоя звезда - [69]

А его товарищу в другой пьесе дали тоже главную роль – Глумова. Арефьева поначалу хотела, чтобы ее любимый Степа играл в трех актах из разных пьес две главные роли, на контрасте, – Несчастливцева, бродячего актера, и Глумова, молодого проныру-карьериста, бедного, безродного, изо всех сил карабкающегося наверх с помощью личных контактов, но потом худрук сама, по какой-то причине неожиданно передумала. Степа не стал спрашивать – почему, он не был неуёмно жаден до ролей. Есть хорошая роль – и ладно. А товарищ его, репетируя роль, как-то стал меняться.

Пока Степа учился, он слышал миллион баек о том, как некоторые большие артисты, играя или особенно подолгу репетируя какие-то роли в театре, на время становились как будто другими людьми. Ведь не зря же церковь раньше считала актерскую профессию бесовской. Если репетируешь и играешь на совесть, ты на самом деле словно впускаешь в себя какую-то другую душу. Душу, созданную драматургом или писателем и живущую где-то в параллельном мире, где людей нет, а есть души, но они не менее реальны, чем их физические воплощения. Именно так всегда говорила Людмила Григорьевна. Душа героя уже есть, она создана в виде мыслеобраза, говорила она. Вам ничего особенно придумывать самим не надо. Вам надо найти, встретить эту душу, рожденную Толстым, Островским, Тургеневым, Чеховым, Гоголем, Шекспиром или Булгаковым.

И, наверное, с его товарищем так и произошло. Он встретил того Глумова, который родился в фантазиях Островского, и Глумов постепенно прочно поселился в его собственной душе, как будто заменив ее. Кирилл стал по-другому общаться с товарищами, стал постоянно хитрить, неожиданно получил повышенную стипендию при своих тройках по общеобразовательным предметам, то и дело выходил из кабинета Людмилы Григорьевны, которая лишь ухмылялась и качала головой ему вслед. Как-то однажды спросила негромко у Степы: «Дружишь с Кириллом?» Степа пожал плечами: «Да». «Чудные вы, мальчики, – вздохнула тогда Арефьева. – Ну, дружи, конечно, только особенно не откровенничай с ним. Подленький паренек. Ищет везде свою маленькую выгоду. Да хочет такими путями идти… Тебе, Степушка, с ним точно не по дороге».

Степа, как обычно, не особенно вдумывался тогда в такие тонкости. Женщины всегда как-то всё усложняют. В жизни ведь всё гораздо проще! А женщины видят по-другому, как будто у них есть зрение в другом диапазоне. Получается, они видят то, чего не видят мужчины? Даже если и так, это знание – необязательное, лишнее. Как перед экзаменами им вдруг иногда говорили – выучите хорошо один билет, на выбор, внимательно пролистайте несколько пьес, и всё. Остальное, что проходили в семестре, выходит, было лишь так, для общего образования, не для сдачи. Вот и в жизни – женщины вдаются и копаются в чем-то совершенно необязательном, в том, что жизнь на своих регулярных тестах, контрольных и экзаменах не спрашивает.

Степа понял, что имела в виду Арефьева и почему просила его не дружить с Кириллом только через год, на четвертом курсе, когда во время подготовки дипломного спектакля Кирилл всеми правдами и неправдами пытался заполучить роль Гамлета. Для этого он заплел такую интригу, что Степа даже потом, когда уже всё распуталось, толком ее не понял. Всё закончилось не в пользу Кирилла, и Степа все-таки худо-бедно Гамлета сыграл.

Ему несколько раз пересказывали эту сложную историю со всеми подробностями и девочки, и сама Арефьева, но он так до конца всего и не понял. Может быть, потому что не вдумывался. А не вдумывался не по глупости и скудости ума, а потому что ему было крайне неприятно, физически тяжело понять и принять, что человек, с которым они вместе жили два года в одной комнате, делили еду, деньги, столько переговорили, вел против него какую-то нечестную игру. Мог бы просто сказать: «Степа, давай играть в пару, по очереди». И Степа бы, конечно, согласился, ведь так бывает, некоторые роли играются в два состава. Вопрос, конечно, кто бы играл на госэкзамене… Но дипломные спектакли обычно играют по нескольку раз, со зрителями, и до экзамена, и после. А Кирилл и виду не подавал. До бесконечности репетировал свою значимую, но небольшую роль Розенкранца, повторял несколько диалогов с Гильденстерном и постоянно давал советы Степе, иногда довольно странные, но как будто бы от всей души.

Потом уже Степа понял, что советовал Кирилл нарочно, он хотел, чтобы Степа плохо играл и у него отобрали роль. Но даже когда понял, знание это пропустить глубоко в себя, так, чтобы всё прошлое поменяло цвет, чтобы увидеть всё по-другому, он не смог и не очень захотел. Дружить он больше с Кириллом не стал, но и прошлое своё мучительно перечеркнуть не смог.

Так же, собственно, вышло и с Верой, его Верой, нежной, самой верной, самой лучшей девушкой на земле. То время, когда это было правдой – когда Степа верил в это и считал правдой, – ушло в прошлое. И менять то прошлое Степа не собирается. Да, когда-то наступил момент, и Вера ушла, но это было уже в другой жизни, которой тоже больше нет. И эту жизнь Степа совсем не любит вспоминать.

– Что-то ты загрустил у меня, Степонька, – сказала Елизавета так просто, так по-домашнему, что Степа ощутил какое-то забытое приятное тепло внутри. Так, таким теплым, ласковым голосом говорила Вера давно-давно, в той самой давно забытой жизни. Не так много времени прошло, но слишком много изменилось.