Твой час настал! - [2]

Екатерина озабоченно сдвинула брови и молвила укоризненно:

— Кто захочет, тот и поверит. Наше время — самозванцев. Ты, Василий, разве не самозванец?

— Тю, тебя! Обезумела?

— Я не обезумела. Ты, Василий, не обезумел бы от того, что на царство сел, хотя бы и был твой род государевым родом. Исстари государей на Руси не избирали. Первый — самозванец Борис Годунов...

Шуйский перебил невестку:

— По первородству Шуйские превыше рода Ивана Калиты.

— Об том тебе считаться с Васькой Голицыным и Федькой Мстиславским, а для всего людства вы — самозванцы, потому, как не из рода московских государей.

— Пресекся их род!

— Не пресекся! А был час, когда ты держал в руках судьбу этого рода. Одним словом мог пресечь.

— Небывальщину говоришь.

— Непонятливым ты стал, Василий! Или память подводит? Давненько то было. Пятнадцать лет тому назад. Нагие крикнули, что царевича Дмитрия зарезали в Угличе по наказу Годунова. А ты придумал, что царевич сам на на нож набрушился. При догляде-то мамок, нянек, при жильцах-мальчиках? При этаком догляде, как возможно на нож набрушиться, а еще и горло перерезать? И откуда ножу взяться? Игрывал царевич свайкой, а свайка не режет. По черному сшивал ты белыми нитками. А ежели и взаправду сам заклался, кто ж в такую правду поверит? Принцы и царевичи этак-то  не умирают. В людском мнении их всегда убивают. Не убит, так , стало быть, скрыт. А признай ты тогда обвинение Нагими  прельстительного Годунова, не ожил бы Дмитрий!

— И я не ожил бы! Борис Годунов...

Екатерина перебила деверя:

— Сжил бы тебя со свету Борис, а могло и так повернуться, что ты Бориса тем приговором от царя Федора отпихнул бы в преисподнюю. Род Шуйских остался бы единственным, кому перешло бы царствование.

— Понятно мне твое сожаление. Меня Годунов со свету сжил бы, а трон перешел бы моему братцу, ты — царица! А я вот — живой! И — на троне!

— На троне... То правда! А знать бы тебе, что подняться на трон легче, чем усидеть на нем. Не о Марине Мнишковой тебе тревожиться, а о пустом, как ты говоришь. Весточка из Серпухова — не пустое. Раз воскресши, не воскрес бы Дмитрий вдругорядь. Не привыкать тебе преступать крестоцелование. Преступи и ныне. Охоч ты грамоты рассылать, а слова — вода. Пролилась и высохла. Одно тебе остается: объявить, что царевича повелел зарезать Годунов, а тебя заставили правду скрыть. А теперь вот ты раскаялся и по велению совести тело невинно убиенного царевича решил перезахоронить в усыпальнице московских государей. Невинная его душа тлению не надлежит. Явятся из могилки мощи святого отрока — страдальца!

— Зело хитро! — Оценил Шуйский вслух, а про себя порадовался, что пришла ему мысль призвать на совет невестку.

— Нет Василий, — продолжала Екатерина. — Какая тут хитрость. Годунов убил, да сказать о том  невмочно было, а теперь вот порявилась чудесами его могилка. А тебе спасение от появление одного за другим  лжецаревичей!

Шуйский не хотел показать, что слова невестки пробрали его до мороза по коже. Дух захватывало от того, как она разумно обернула  углическое дело.

Екатерина и тут проникла в его мысли.

— Не нудись, Василий, не упусти время!

Время упустить нельзя. Самому ехать в Углич — терять царское достоинство. Кого же послать, кому доверить тайу? Друг предаст, враг посмеется. О друзьях и поминать  нечего, друзей не нажил. Ныне — всяк враг из зависти. Доподлинно тайну о том, что царевича Дмитрия вывез из Углича Афанасий Нагой, мало кто знал. Угличан, что об этом знали, казнили. Знали о подмене Андрей Клешнин, дьяк Елизарий Вылузгин и митрополит Геласий. Клешнин затворился в монастыре отмаливать  грех за сокрытие правды о царевиче. Дьяк похоронен. Митрополит Геласий одряхлел. Знали Борис Годунов, да Федор Никитич Романов. Борис — мертв, Федор Никитич — монах, возведен в митрополиты самозванным царем.

Без духовного владыки в деле изъятие мощей не обойтись. Филарет единственный кому поверит московский люд. Его участие в обретении мощей положит конец сказу о живом Дмитрии. Уговорить его — трудная задача. На что надеяться, при несокрушимой его честности? Расстрига вызволил его из Сийской ссылки, возвел в митрополиты, ждал его с нетерпением, а Филарет, прибыв в Москву к царю не поспешил. Не пожелал признать царем самозванца. На твердость Федора Никитича уповая, Шуйский позвал его в царские палаты. На зов явился. Остались с глазу на глаз.

— Звал? Пришел! — объявил Филарет и хмуро взглянул из-под кустистых бровей. — Почто звал?

— Звал! — подтвердил Шуйский. — Хотел от тебя услышать, по какой причине не похотел встретиться с Расстригой, когда все ему поклонились?

— И без спроса тебе известно! Ворам Романовы не поклонялись, с изначала нашего рода от Андрея Кобылы и от Федора Кошки.

— Не дивись Федор Никитич, что не называю тебя Филаретом. Не я тебя постригал, никак не могу взирать на тебя, как на лицо духовное. Раскрасавец боярин — по беде монах. Хмурым тебя сделала монастырская жизнь.

— Не заметай лисьим хвостом, Василий! Я для тебе не монах, а ты для меня не государь!

Шуйский благодушно посмеивался.

— Согласимся на этом. Те, кто служил триста лет роду Ивана Калиты, роду суздальских князей — не служилые. Сошлось ныне: и у служилых московским государям и у служилых суздальских князей одной заботой тишина на Русской земле.