Творцы и памятники - [11]

— Полагаю, — следовал твердый ответ, — что она перейдет к большевикам.

— Да вы уж сами не в сочувствующие ли большевикам записались? — изумлялся Бонч-Бруевич.

— Нет, — спокойно отвечал Лебединский, — просто я более чем когда-либо вглядываюсь в общественную жизнь нашей страны, думаю, сравниваю, читаю историю. Будем рассуждать реально. Массы не разбираются в тонкостях программ политических партий, но есть две вещи, ясные самому безграмотному мужику. Первое — народ устал от войны, цели которой ему чужды и непонятны. Второе — население России, стало быть и армия, состоит в основном из крестьянства. А для крестьянства проблема землевладения давняя и мучительная. Ни одна партия не предлагает столь быстрого и радикального решения обоих этих вопросов, как большевики. Я думаю, что вскоре мы увидим их у власти.

— Будет ли у меня возможность продолжать свою работу?

— Скорей всего, да. Большевики, как мне кажется, люди действия; они непременно захотят вытащить страну из той трясины, куда загнал ее батюшка-царь. На кого же, если не на специалистов вашего уровня — в любой области, — вынуждены будут они опереться?

— Значит, если это произойдет, большевики должны будут протянуть мне руку, невзирая на офицерство, — и я должен буду ответить тем же?

— Да, я так считаю.

Что-то прояснялось от таких бесед, но пока действительность не радовала. Все как будто бы разваливалось — и даже по маленькой лаборатории было это видно. Заказы на лампы отменили; солдатам, превратившимся в рабочих, нечем стало платить. Само существование лаборатории повисло в воздухе. Но уже близко были грозные события.

Октябрь

В Петрограде рабочие, солдаты и матросы штурмом взяли Зимний дворец; в Москве несколько дней продолжались ожесточенные сражения. В Твери для установления новой власти не пришлось сделать ни одного выстрела, ни одна капля крови не пролилась. Да и кто стал бы стрелять? В этом городе, где расквартировано было двадцать тысяч солдат, поголовно стоящих за большевиков; где до войны насчитывалось двадцать пять тысяч рабочих, у Временного* правительства не было никакой опоры. Разве что юнкерское кавалерийское училище. Но представители революционного комитета предупредили начальника училища, что если юнкера выступят или их попытаются отправить в Москву, то меры будут приняты самые решительные. Юнкера не выступили. Части Красной гвардии заняли вокзал, почту, телеграф, радиостанцию. Солдаты, командующие радиостанцией, офицеры, перешедшие на роль технических специалистов, — все это шло вразрез с вековыми традициями. Но теперь уже ясно было, что от старого камня на камне не останется. 28 октября власть перешла в руки Тверского Совета рабочих и солдатских депутатов.

Перелом

Первые несколько послеоктябрьских месяцев не принесли Тверской радиостанции ничего хорошего. Заказы на приемники были отменены. Шла стихийная демобилизация, солдаты разъезжались. Конечно, заключение мира с Германией и начинающаяся гражданская война требовали от нового правительства столько сил, что не до какой-то там радиостанции. Так думали все. Но все же, неужели столь нужное и важное для страны дело, на которое потрачено столько усилий и труда, заглохнет? Мысль об этом была непереносимой…

Лето шло к концу — четвертое тверское лето Бонч-Бруевича. Ветер гнал по полю пыль; начинались дожди. Незнакомый человек шел по территории станции, внимательно разглядывая антенны, бараки, техническое помещение. Лещинский подумал, что раньше он просто приказал бы солдатам задержать неизвестного до выяснения его личности. Теперь солдат нет — они разъехались по своим деревням, — а те, кто остался, стали стеклодувами, монтажниками и слесарями. Но порядок начинается с мелочей, и если не знать, кто тут бродит, то завтра начнут махать рукой и на более существенное.

— Простите. — Лещинский подошел к неизвестному. — Вы кто?

— Николаев Аким Максимович. Член коллегии Комиссариата почт и телеграфов. — Незнакомец вынул мандат. — Мы знакомимся сейчас со всем хозяйством Комиссариата, в том числе и с радиостанциями. А вы?

— Начальник станции Лещинский.

— Прошу показать мне все, чем располагаете. Лещинский одернул китель со следами споротых погон.

— Что ж, пойдемте.

Это была не первая станция, которую посетил Николаев, и она ничем не отличалась от остальных. Мощные столбы антенн уходят высоко в небо. У вершины они кажутся спичками. Легкое гудение в бараке, где стоят приемники, и странное ощущение, будто воздух заполнен чем-то, что ни уловить, ни даже определить нельзя. Несколько слухачей. Небогато, но все в сохранности. Теперь, когда приходит в негодность то, что не успело разрушиться в мировую войну, и это подарок. Неожиданно Лещинский широким жестом распахнул какую-то дверь, сказал:

— Это для души. Маленькая радиолаборатория, где мои товарищи по службе занимаются исследованиями.

Николаев вошел. Несколько человек, сидящих у столов, при его появлении встали, представились. Николаев пожал всем руки. Бонч-Бруевич, коротко остриженный, молодой, красивый, глаза грустные, задумчивые. Профессор Лебединский, седая голова, черные усы, бодр. Остряков, Леонтьев… Что за люди? С волнением смотрят они на него. Ни на одной радиостанции Николаев не видал еще таких комнат «для души». На столах стояли измерительные приборы, приемники, трансформаторы. Николаев пристально вглядывался во все это. Лампочка необычной формы вдруг привлекла его внимание. Он взял ее в руки, повертел.