Творцы античной стратегии. От греко-персидских войн до падения Рима - [23]

.

Но даже Перикл не смог убедить афинян поступить подобным образом. Использование такой стратегии, основанной на холодном расчете и суровой дисциплине, которые опровергают привычные уложения и традиции, требует особых обстоятельств и особого доверия, на какое он мог лишь уповать; даже при прямой угрозе спартанского вторжения в 465–446 гг. до н. э. Перикл не сумел убедить афинян бросить их владения. В 431 г. до н. э. он все же прибегнул к этой стратегии и реализовал ее, пусть с немалыми затруднениями. Но к тому времени он получил достаточно власти, чтобы это сделать.

Вторая слабость империи была менее очевидной, однако не менее серьезной и проистекала из того самого динамизма, который сотворил морскую империю Афин. Проницательные наблюдатели, равно афиняне и иноземцы, отмечали эту особенность имперского великолепия, а также ее выгоды и опасности. Спустя много лет после смерти Перикла его воспитанник Алкивиад, призывая к походу на Сицилию, изложил свое видение империи, естественный динамизм которой возможно обуздать лишь ценой ее гибели. Афины должны пользоваться любыми возможностями расширить свое влияние, убеждал он, ибо, «как и все могущественные державы, мы также достигли могущества лишь потому, что всегда с готовностью помогали эллинам и варварам, когда они просили нас об этом. Если же мы будем хранить спокойствие или начнем длительное разбирательство, нужно ли помочь кому-нибудь как соплеменнику или нет, то, пожалуй, мало поможем распространению нашего могущества, а скорее совершенно погубим нашу державу»[50]. Подобно Периклу, он предупреждал, что Афинам слишком поздно менять свою политику; ступив на дорогу к империи, город уже не может с нее сойти – либо мы правим, либо нами правят. Алкивиад пошел и еще дальше, уверяя, что Афинская империя обрела силу, не позволяющую ей остановиться, – некую внутреннюю силу, которая не признает пределов и стабильности: «…если государство останется совершенно бездеятельным, то, подобно всякому другому организму, истощится, и все знания и искусства одряхлеют. Напротив, в борьбе оно будет постоянно накапливать опыт и привыкнет защищаться не только на словах, а на деле. Вообще же я совершенно убежден, что именно государство, всегда чуждавшееся бездеятельности, скорее всего может погибнуть, предавшись ей; думаю, что в наибольшей безопасности живут те люди, кто менее всего уклоняется в политике от стародавних обычаев и навыков, даже если они и не совершенны»[51].

В 432 г. до н. э., пытаясь убедить спартанцев объявить войну Афинам, жители Коринфа прибегли к тем же доводам, связав динамичный характер империи с нравами самих афинян. Они противопоставили спокойствие, бездеятельность и оборонительную доктрину спартанцев опасной агрессивности афинян:

«Вероятно, вам еще никогда не приходилось задумываться о том, что за люди афиняне, с которыми вам предстоит борьба, и до какой степени они во всем не схожи с вами. Ведь они сторонники новшеств, скоры на выдумки и умеют быстро осуществить свои планы. Вы же, напротив, держитесь за старое, не признаете перемен, и даже необходимых. Они отважны свыше сил, способны рисковать свыше меры благоразумия, не теряют надежды в опасностях. А вы всегда отстаете от ваших возможностей, не доверяете надежным доводам рассудка и, попав в трудное положение, не усматриваете выхода. Они подвижны, вы – медлительны. Они странники, вы – домоседы. Они рассчитывают в отъезде что-то приобрести, вы же опасаетесь потерять и то, что у вас есть. Победив врага, они идут далеко вперед, а в случае поражения не падают духом. Жизни своей для родного города афиняне не щадят, а свои духовные силы отдают всецело на его защиту. Всякий неудавшийся замысел они рассматривают как потерю собственного достояния, а каждое удачное предприятие для них – лишь первый шаг к новым, еще большим успехам. Если их постигнет какая-либо неудача, то они изменят свои планы и наверстают потерю. Только для них одних надеяться достичь чего-нибудь значит уже обладать этим, потому что исполнение у них следует непосредственно за желанием. Вот почему они, проводя всю жизнь в трудах и опасностях, очень мало наслаждаются своим достоянием, так как желают еще большего. Они не знают другого удовольствия, кроме исполнения долга, и праздное бездействие столь же неприятно им, как самая утомительная работа. Одним словом, можно сказать, сама природа предназначила афинян к тому, чтобы и самим не иметь покоя, и другим людям не давать его»[52].

Перикл решительно оспаривал подобную точку зрения. Он не верил, что Афинская морская империя должна расширяться безгранично и что демократическая конституция и блага империи совместно сформировали афинского гражданина, который не способен успокоиться и насытиться. Это не означает, что Перикл не видел опасностей чрезмерного честолюбия. Он знал, что некоторые афиняне мечтают завоевывать новые земли, особенно в западном Средиземноморье, на Сицилии, в Италии и даже в Карфагене. Но он был решительно против дальнейшего расширения империи, что и продемонстрировали его последующие действия. В ходе Пелопоннесской войны он неоднократно предостерегал афинян от попыток раздвинуть границы империи. Еще показательно, что о грандиозном имперском потенциале морского флота он заговорил всего лишь за год до смерти, когда афиняне впали в уныние и им требовалась моральная поддержка. Ранее Перикл воздерживался от подобных заявлений – не только, как он сам сказал, избегая хвастовства, но, в основном, чтобы не допустить разжигания чрезмерного аппетита.