Творческий путь Михаила Булгакова - [46]

Авторские отступления в романе — как бы вариант, продолжение общих планов. Взгляд сверху — уже не на Город, на эпоху, на течение событий. Эмоционально насыщенные и исторически точные (Булгаков явно изучал документы гражданской войны, хотя пока неясно, какими именно источниками он пользовался), эти отступления очень важны в интонационной, образной, смысловой структуре романа. Отступления-размышления, отступления-анализ. Как, например, это рассуждение о ненависти, которою полыхает окружающая Город Украина — та «таинственная область», которая носит название «деревня», — о ненависти, ставшей подоплекой петлюровщины.

«Было четыреста тысяч немцев, а вокруг них четыреста сорок раз четыреста тысяч мужиков с сердцами, горящими неутоленной злобой. О, много, много скопилось в этих сердцах. И удары лейтенантских стеков по лицам, и шрапнельный беглый огонь по непокорным деревням, спины, исполосованные шомполами гетманских сердюков, и расписки на клочках бумаги почерком майоров и лейтенантов германской армии: «Выдать русской свинье за купленную у нее свинью 25 марок»… И реквизированные лошади, и отобранный хлеб, и помещики с толстыми лицами, вернувшиеся в свои поместья при гетмане, — дрожь ненависти при слове «офицерня».

И о ненависти тех, кто терял дома, поместья и банки: «Большевиков ненавидели. Но не ненавистью в упор, когда ненавидящий хочет идти драться и убивать, а ненавистью трусливой, шипящей, из-за угла, из темноты… Ненавидели все — купцы, банкиры, промышленники, адвокаты, актеры, домовладельцы, кокотки, члены государственного совета, инженеры, врачи и писатели…»

Но ненавидели и офицеры. Такие, как Най-Турс, и Степанов — Карась, и Виктор Викторович Мышлаевский. Интеллигенты в офицерских шинелях. Не имевшие ни домов, ни поместий, ни счетов в банках, ничего, кроме погон, пистолета и жизни. Люди, трагически, обреченно — и, кажется, навсегда — связавшие себя с прогнившим, рухнувшим строем, готовые с оружием в руках защищать этот строй, в глазах народа — олицетворяющие его… («Дрожь ненависти при слове «офицерня»).

«Вот эти последние ненавидели большевиков ненавистью горячей и прямой, той, которая может двинуть в драку».

«Эти последние» — герои романа «Белая гвардия», герои Михаила Булгакова, его боль и его путь к постижению современности.

Писатель приводит нас в квартиру Турбиных — в близкий ему с детства, любимый мир. Мир добрых, обжитых вещей, старых книг и пышущей жаром гостеприимной кафельной печи. Мир совсем не богатой интеллигентной семьи, где смущаются, когда надо считать деньги, и маленькие комнаты всегда полны людей, семейная гостиная — она же приемная врача, и кабинет частнопрактикующего доктора Турбина очень скромен: белые занавески на окне балконной двери, письменный стол с книгами, на полках пузырьки с лекарствами, застланная чистой простынею кушетка. «Бедно и тесновато, но уютно».

Как настораживающе тщательно описывает Булгаков вещи: «…Потертые ковры, пестрые и малиновые, с соколом на руке Алексея Михайловича, с Людовиком XIV, нежащимся на берегу шелкового озера в райском саду, ковры турецкие с чудными завитушками на восточном поле, что мерещились маленькому Николке в бреду скарлатины, бронзовая лампа под абажуром, лучшие на свете шкапы с книгами, пахнущими таинственным старинным шоколадом, с Наташей Ростовой, Капитанской Дочкой, золоченые чашки, серебро, портреты, портьеры…»

Вещи для Турбиных — не материальная ценность. Это внешние приметы их старой жизни, столько лет казавшейся устойчивой, осмысленной и важной. Потому вперемежку: ковры и книги, портреты и портьеры, и Наташа Ростова рядом с золочеными чашками.

Люди льнут к вещам. Люди стремятся убедить себя в том, что здесь, в мире привычных предметов обихода интеллигентной семьи, их тыл, надежный, прочный. Спокойные вещи — символ устойчивости бытия. Накрытый к ужину стол — очень скромный стол: чай, хлеб, несколько ломтиков колбасы, масло. Но как важно для Турбиных, что скатерть бела и крахмальна, в традиционной прозрачной масленке — масло, колбаса на тарелочке с синими узорами, а в сухарнице, рядом с продолговатым хлебом, традиционная зубчатая хлебная пила из белого металла «фраже».

Здесь роскошь — розы в матовой, колонной, вазе, приношение поручика Шервинского, мрачные и знойные розы, «утверждающие красоту и прочность жизни». Здесь бессмертие — в нотах, брошенных на рояль…

И все-таки уйти с головой в этот хрупкий и такой прочный мир любимых вещей, книг и музыки Турбины не могут. Ведь вот, кажется, что стоит — переждать, пересидеть? Уйти в себя, как это делает домовладелец Василий Лисович, прозванный Василисой, «инженер и трус, буржуй и несимпатичный». Или даже бежать — как бежит от опасности ночью, в немецком поезде так хорошо приспосабливавшийся, так хорошо угадывавший и на этот раз не угадавший Тальберг, генерального штаба капитан… Запереть двери, повернуться спиной к окнам, уже задернутым кремовыми шторами, и не видеть, не слышать того, что происходит в Городе. В квартире еще тепло и уютно, «в особенности замечательны кремовые шторы на всех окнах, благодаря чему чувствуешь себя оторванным от внешнего мира… А он, этот внешний мир… согласитесь сами, грязен, кровав и бессмыслен», — как высокопарно говорит безобидный чудак Лариосик.