Твои верные друзья - [132]

Я хорошо знаю немецкий язык. Еще до войны я перечитал много кинологической литературы на немецком языке, и я очень хорошо представлял и местоположение многих питомников полицейских и военных собак, и каким поголовьем они располагают. Нам с генералом не терпелось узнать, что уцелело от этого страшного погрома.

Мы приехали в питомник полицейских собак, один из крупнейших из числа известных мне. Ворота питомника были взломаны, все помещения раскрыты настежь, кругом ни души. С большим трудом нашли одного человека из обслуживающего персонала. Он оказался чехом и потому не убежал с остальными. Спрятавшись, он ожидал прихода наших людей.

Он повел нас по питомнику. Страшное зрелище открылось нам. Горы трупов — трупов собак... Чех рассказал: в канун дня капитуляции Берлина, когда советские снаряды уже рвались неподалеку, в питомник приехали три эсэсовских начальника. Они прошли во внутрь двора и приказали выводить собак. К ним подводили собак, а они в упор расстреливали их одну за другой из пистолетов. В течение получаса они нагромоздили гору тел: четыреста собак.

Чех рассказывал об этом, плача от ужаса и негодования. Я и генерал стояли ошеломленные. Мы много навидались ужасов в этой войне, однако бессмысленность этого уничтожения потрясла и нас.

Я сказал «бессмысленность»... Так ли? Потом, когда я глубже вдумался в смысл и значение увиденного, я понял, что это отнюдь не проявление слепого отчаяния. Нет, это было хладнокровное, обдуманное злодейство — продолжение тотальной войны, но только уже на своей, немецкой территории. Собака — это ценность; гитлеровцы понимали это, и стремились напакостить и здесь. И кроме того, они, повидимому, не рассчитывали на возвращение.

В памяти у меня возник внезапно июнь 1941 года: Белоруссия, пылающая под фашистскими бомбами, рев немецких самолетов, — первые дни войны. Тяжелые дни. Гитлеровские воздушные пираты сбросили бомбы на питомник служебных собак. Загорелись деревянные домики, выгула... Надо было видеть, как наши бойцы, рискуя жизнью, выносили из горящих щенятников слепых щенков, прижимая их к груди и стараясь защитить от падающих головней...

Вспомните, как колхозники угоняли скот от врага. Они гнали его через леса, болота, переходили линию фронта: спасая общественное добро, нередко гибли сами... Какой контраст представляло это с тем, что мы увидели в берлинском питомнике!.. Нет, звери были не те, что лежали перед нами недвижимые на земле; звери — уничтожавшие их, одетые в черные эсэсовские мундиры!

— Особенно старался один, беспалый, — продолжал говорить чех. — Он один уложил их столько, сколько двое других вместе. И стрелял-то с каким-то дьявольским наслаждением, даже улыбался.

— Беспалый? — переспросил я.

— Да, я заметил, что у него на правой руке не хватало двух пальцев... вот этих... и он стрелял левой.

Тогда я не обратил внимания на эту деталь.

Вскоре после этого меня назначили военном комендантом одного из небольших городков Бранденбургской провинции. Я перевез туда свою семью; вместе со всеми приехал и Верный. Прошло несколько месяцев.

Как-то вместе с Верным я возвращался из комендатуры на квартиру. Он часто сопровождал меня, ходил всегда рядом, без поводка. Он стал сильно сдавать за последнее время; ему уже давно перевалило за десять лет, а для собаки это большой возраст. Он много спал, седина с морды перекочевала и на другие части тела. Только чутье попрежнему оставалось таким же острым.

Верный всегда служил образцом повиновения. Но что-то сделалось с ним в тот день.

Милый, ласковый Верный. Я, должно быть, никогда не перестану вспоминать его... Думал ли я тогда, что наступает конец нашей долголетней дружбе? Я даже рассердился и прикрикнул на него: он шел очень неровно, то забегал вперед, то отставал, какая-то нервозность овладела им.

— Да что с тобой, старик? — подумал я вслух, делая жест, чтобы заставить его выравняться с собой.

Внезапно я заметил, что он весь дрожит. Он напряженно нюхал попеременно то воздух, то асфальт тротуара и трясся, как в ознобе. Уж не заболел ли он? Я хотел пощупать у него нос, рукой показал, что надо сесть, и... удивился еще больше: впервые он не послушался меня.

— Верный, что с тобой? — громко сказал я и остолбенел: Верный услышал меня, услышал и обернулся.

Я помню это совершенно точно; он не мог видеть движение моих губ, так как стоял ко мне затылком, и однако он понял меня. Я запомнил и другое — его глаза. В них было то самое выражение, какое я видел когда-то у него на границе в день гибели вожатого Старостина. Выражение боли, страшной невысказанной злобы и еще чего-то, что я не могу передать словами. Шерсть на нем встала дыбом, а хвост запрятался где-то под брюхом. Я еще никогда не видел его в таком возбужденном состоянии.

А главное — к нему неожиданно вернулся слух... Говорят, что животное чувствует приближение своего конца. Это находит свое выражение даже в физиологических отклонениях. У сук в последние годы жизни родится один-единственный щенок, необычайно крупный и толстый, и нередко уродливый. Некоторые животные делаются подавленными, впадают в угнетенное состояние, другие, наоборот, приходят в неописуемое возбуждение. На почве этого нервного подъема могут произойти самые неожиданные явления. Что-то вроде этого, повидимому, произошло и с моим Верным.