Твои герои, Ленинград - [7]

Коноплёв старался не выдать себя ни малейшим движением. Теперь он следил только за вторым немцем. «Первый кончен, — подумал он, — о нём нечего беспокоиться». Но в этот момент первый уже вылез из-под крыла ИЛа и постучал деревянной рукояткой своего «вальтера» о кабину.

— Сдавайсь? — крикнул он вопросительно. Второй немец был шагах в тридцати.

Дело верное. Коноплёв вскочил на ноги и застрелил первого в упор, второго — в двадцати пяти шагах. Оба выстрела прозвучали чуть ли не одновременно. Коноплёв соскочил на землю и упал. Оказывается — был ранен в ногу… Раньше он почему-то не чувствовал боли. Нервы были напряжены, все чувства заняты другим… Упал он рядом с немцем, лежавшим под крылом самолёта, и сразу заметил, что фашист жив и тянется рукой к «вальтеру», валявшемуся рядом. Коноплев опередил немца. Выстрелил ему в голову… Тяжело хромая, подошёл он ко второму немцу. Тот был убит наповал.

Оставалось починить маслопровод. Дело оказалось пустяковым. Заняло оно несколько минут. Труднее было после починки дойти, доползти до «Хеншеля» и, собрав соломы и хвороста, поджечь его. Нога начала ныть. Возвращался Коноплёв к своему ИЛу, уже совсем выбиваясь из сил. Но как только сел в кабину, дал газ, развернул машину на взлёт и взлетел — странное дело — нога опять перестала болеть.

Прилетел он на аэродром через час после того, как приземлилась группа, с которой он действовал. Все были удивлены его трофеями: два «вальтера» и документы немецких лётчиков.

Сбить в одном бою один, два вражеских, самолёта, ну, три, разбомбить вражеский аэродром — всё понятно. Но захватить лётчику личное оружие у врага… Этого ещё не случалось…

После перевязки Коноплёв написал письмо жене. И опять приписал: «Оба Ильюши здоровы!».

У РОДНОГО ДОМА

Каждый из нас когда-нибудь придёт к родному дому. И каждый, вступив на порог своего дома, пусть вспомнит о танкисте Фокине.

Тихий, обшитый тёсом, дом с резными ставнями на окнах. Два куста черёмухи, огород за низким плетеным забором…

Здесь родился, здесь жил и рос танкист Павел Фокин.

Дом стоит в нескольких километрах от нашего переднего края, но остались ли там жена, мать, — Фокин не знал.

Деревня П. с осени прошлого года была занята немцами. Долгое время Фокин воевал на другом участке фронта. Потом танковая бригада, в которой служил Фокин, перешла сюда. До родной деревни, до родного дома оставалось несколько километров. Но десятки препятствий поставила война на этом коротком расстоянии. Не пройдёшь, не проедешь эти несколько километров.

Фокин мог притти домой только боем.

И час боя настал.

Танк Павла Фокина рвал проволочные заграждения как паутину, бесстрашно подставлял он свою броню под пули немецких автоматов, огнём и железом плевал в морду фашистам, в амбразуры их дзотов, блиндажи и землянки, давил своей тяжестью…

И вот Фокин вывел танк на околицу родной деревни. «Немцы ждали нас с шоссе, войдём в деревню задами…»

Фокин знает здесь каждый дом, каждый забор, каждую голубятню. Тут жили добрые соседи, друзья детства… Теперь часть домов охвачена пламенем, а из других бьют по танкам. Фокин валит заборы, подминает гусеницами танка немецкие пушки и влетает во двор родного дома.

Дом горит буйным пламенем…

— Мой дом! — кричит Фокин лейтенанту Соловьеву, командиру танка.

Огибая горящий дом, танк выходит к сараю.

У сарая суетится маленький серый немец с тряпочным факелом в руках.

Стрелок-радист, сидящий рядом с Фокиным, даёт короткую очередь. Немец переворачивается на одной ноге и валится на спину. Горящий факел падает ему на грудь, бензин пламенем растекается по серому мундиру.

Ярость! Яростью полна душа Фокина. Немец, расплющенный под гусеницами танка, — вот облегчение! И не один! Десять, двадцать немцев! Его танк наезжает на немецкие блиндажи и пулемётные гнёзда, догоняет и давит убегающих фашистов.

Танк мчится по узким деревенским переулочкам, врезается в запущенные дворы, бороздит огороды и снова выезжает на дорогу…

Бой стихает. Немцы выбиты из деревни.

Танкисты выходят из машины подышать свежим воздухом, поразмять ноги. А Фокин торопится к своему дому. Черный квадрат на земле, тлеющие балки, кирпичная печь — вот всё, что осталось от места, где родился, жил и рос он…

На пепелище торчит железная кровать матери. Кровать была белая. Теперь она почернела от огня. Сажа осела на зелёных листьях черемухи…

Лицо Фокина бледно от злобы и тоски.

— Ничего! — подходит к нему лейтенант; Соловьев. — Дом построишь новый! Вся деревня отстроится. А вот фрицы, которых ты передавил сегодня, уже не встанут…

— Много еще ходит их по нашей земле! — говорит Фокин. И от злобы дрожит у него голос.

— Передавим всех! Идём к машине! В ней теперь наш дом…

— Идём! — говорит Фокин. — Идём домой…