Твердыня - [23]

Глава Восьмая. Тамбовская оборона — Утро

С самого утра небо заволокло облаками. Кое-где еще виднелись просветы, за которыми ярко горело рассветное солнце, но вскоре и они затянулись серой хмарью. Деревья, смоченные росой, сонно перебирали листьями при веянии прохладного ветерка. С дороги, шедшей по склону каменистого обрыва, была видна извилистая, окутанная туманным облаком речка в долине, заросли ольхи и мелких, кривых березок на ее мшистых берегах и обгорелый остов заброшенной и разоренной помещичьей усадьбы. И в душу Берсеневу лились все те же запахи и звуки страдающей родной земли, то же журчанье речных струй, кваканье лягушек, бормотанье болотных вод, и песнь тоски и печали — унылый зов кукушки. «И чего она раскуковалась?» спросил ехавший рядом с ним унтер-офицер Пресняков, уравновешенный и серьезный человек, ровесник Берсеневу. В Мировую войну служил он, как и Берсенев на том же участке фронта в Галиции, имели они общих знакомых, говорили о тех же местах, но никогда лично встретиться им там не довелось. Неделю назад познакомил их на штабном совещании командующий армией Токмаков и стали они друзьями. Был Пресняков коренной тамбовчанин из Моршанского уезда и так же, как и все кругом, крепко злился на большевиков. Его жесткие усики поднимались тычком от гнева, даже когда кто-то невзначай упоминал о коминтерне и об интернационалистах, и сам он, долговязый, юркий и белесый, в бою был неукротим. «У нас сражение скоро, а она вон сколько годов жизни нам всем накуковала», проворчал он вполголоса. «Значит добрая, птичка-то. Все вернемся живыми-здоровыми,» вставил свое слово зубоскал Егошкин, ражий крестьянский парень лет двадцати пяти. Он следовал за ними на своей чалой кобыле и при каждом шаге жестко плюхался в седле. Пресняков бывший не только начальником полкового штаба, но и отвечавший за обучение состава верховой езде, недовольно хмурился. «Зад отобьешь, ужо в пехоту переведу,» пригрозил он Егошкину. «Это тебе не за плугом ходить.» Кавалерийский полк Берсенева, вышедший из Кузьминoк на рассвете, вытянулся на покрытой лужами глинистой дороге, ведущей к реке Польной Воронеж. Берсенев предпочел разместить свой штаб во главе колонны. За ним следовали тачанки пулеметной роты, четыре сабельных эскадрона, укомплетованных в основном донскими и кубанскими казаками, шесть трехдюймовых пушек, два фургона принадлежавших медицинской части и, конечно, кухня; в общей сложности тысяча триста бойцов. Разведчики рыскали cзади, cпереди и с флангов, охраняя колонну от неожиданностей. Задача, поставленная Берсеневу, соединиться с основными силами Повстанческой армии в районе деревни Озерки, успешно выполнялась. Полк быстро продвигался вперед. К вечеру они подошли к деревне Щукино, по донесениям разведки занятой красным отрядом. После перестрелки и нескольких снарядов два эскадрона в пешем строю повели наступление, а два других глубоким обходом атаковали противника с фланга. Бой шел всю ночь, иногда затихая, иногда оглашая тишину тревожными пулеметными очередями. Враг был сбит и бежал, оставив много пленных. Войскам был дан короткий отдых для приготовления пищи и сна. Неунывающий и бодрый Егошкин, уже отчисленный из кавалерии, но участовавший в пехотном штурме, сидел на завалинке со своими земляками, курил, пряча огонек в кулаке, и шепотом разговаривал. «Удивляюсь я, робя; мало у нас в Расее своей сволочи, так, гляди, китайцев большевики приманили к нам погулять. Вона сгрудились,» он указал своим собеседникам на довольно порядочную толпу пленных, согнанных на площадь и окруженных офицерами с револьверами наизготовку. Пленные — низкорослые, желтолицые, с редкими острыми бороденками — боязливо косились на оружие, направленное на них. «Раздевайся, китайский интернационал, чтоб вам ни дна ни покрышки, и залезай в могилу,» долетел до них выкрик одного из офицеров. «Нагнал Ленин против нас мразь со всего света: тут и китайцы, и корейцы, и латыши и мадьяры!» «Вот я так и разумею,» продолжал мудрствовать из своего угла Егошкин, важничая перед внимательно слушавшими его однополчанами, «Мужик против мужика никогда воевать не станет. Мужик мужика понимает. Рабочий против мужика пошел воевать, потому как у него в городе на заводе, ничего окромя железяк нету; их не слопаешь. Вот шаромыжники и понаехали сюда с продотрядами. Пролетариат, называются. Пшенички, сала, да яичек наших им захотелось. Хрестьянин без города обойдется, много ли ему надо? Сам оснастку себе смастерит, деревьев в лесу полно, а топоры и гвозди еще остались; а вот город, никак нет, не обойдется; потому-то город и давит на хрестьян.» Егошкин сплюнул свою самокрутку на землю и крепче облокотился на винтовку. «Ты, Антоха, давеча спрашивал, что за гусь такой Ленин есть? Это самый злейший враг Расеи. Он, говорят, так русских испужался, что в крепости в Москве — городе заперся, там на стенах день и ночь караул рыщет да доглядывает, нет к нему никакого подступу, а охраняют его иноземцы, потому как сам он не русский и языка нашего не кумекает.» «Ну и полуночник же ты, Егошкин,» прервал его подошедший к ним командир взвода Пахомов. «Глянь рассвет скоро, а ты все пули льешь и загибаешь. И откуда ты все это напридумывал? Такого быть не может.» Взводный, бывший фельдфебель в императорской армии с роскошными трехэтажными усами, покрутил головой в недоумении. «А ну, всем на сеновал спать, ребята. Завтра опять пыль топтать будем.» Пахомов был ретивый командир и радел о своих подопечных как о родных. Четыре года просидел он в германскую в окопах в Беларуси под Барановичем, узнал воинскую науку вдоль и поперек, потом после революции, когда им всем казалось, что свершилась вековая мужицкая мечта, вернулся он домой в Козловский уезд жизнь налаживать, да не получилось. Расстреляли комиссары из продотряда его сыновей за утайку хлеба и жен их попортили; бросил в гневе избу Пахомов и пошел партизанить в отряд к Токмакову. Верил он, раз вся Тамбовщина поднялась, так за ней и вся Россия последует. Не может же такая власть на Руси задержаться! Он медленно шел по темной улице. Сна у него не было ни в одном глазу. Возле изб, широко зевая, бродили дневальные, а на дальнем конце на околице был виден конный патруль. На дворе, на сеновалах, на телегах везде спали солдаты. Они не раздевались и были при патронташах и подсумках. Полк могли каждую минуту поднять и бросить на позиции. Ночь была глухая и звезды на небе еще не бледнели. Их загадочные серебряные письмена раскинулись в вышине. Ветерок шелестел в соломенных крышах. Вдали раздавались редкие ружейные выстрелы. Пахомов выбрал себе место под стогом, растянулся и задремал. Сквозь его веки вполз желтый свет зари. Дежурный тряс его за плечо, «Поднимай роту. Приказ командира. Выступаем.» Сон слетел с Пахомова; он вскочил, будто бы и не спал. «Рота подъем!» кругом орали дневальные. Бивуак пришел в движение; оживленные и смеющиеся солдаты запрудили окрестности; к ручью повели поить лошадей; к дымившейся походной кухне вытянулась очередь; запрягались повозки. В восьмом часу утра полк выстроился и все в колонне заняли свои места. В авангард был назначен сабельный эскадрон хорунжего Коноводова со знаменосцем впереди. Раздалась команда и полк молодцевато прошел перед штабными, которые отдавали им честь. Полковник Берсенев напутствовал их, «Сегодня мы вновь наступаем. Уж вы постарайтесь… Чтобы красным пусто было!» Бойцы кричали ему Ура, но у каждого на сердце был холодок — вернется ли он из боя целым или живым. Запевала прапорщик Семенов, широкоплечий и могучий, с черными, вьющимися волосами над бойким лицом, завел любимую казачью песню, «Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить; С нашим атаманом не приходится тужить». Полк грянул песню, заклубилась пыль, поднимающееся из-за леса солнце стало припекать. Следуя письменному приказу Токмакова, полк выступил из деревни напрямик по степи, сойдя с дороги, и в полдень развернувшись, занял позиции перед селом Озерки. По селу был открыт артиллерийский огонь, а с обоих флангов красные, окопавшиеся там, были атакованы кавалерией. После короткого сопротивления село было занято, защитники частью были взяты в плен, частью разогнаны; телефонные провода задолго перед атакой были перерезаны казацкими разъездами; эта мера лишила местный гарнизон возможности заблаговременно сообщить Шлихеру о нападении на них. Однако, через несколько часов большевики узнали о своей потере. Около четырех часов пополудни появились тучи красной конницы. Пять раз они бешено атаковали, но каждый раз с потерями откатывались назад под убийственным пулеметным и ружейным огнем спешенных частей кавалерии Берсенева, занимавших заранее подготовленные и пристреляные позиции на возвышенности. Со своим штабом с командного пункта, оборудованного в окопчике на вершине холма, Берсенев наблюдал освещенные заходящим солнцем упорные атаки советской конницы, несущейся волнами по окрестным лугам. Укрепившиеся в окопах недалеко от околицы повстанцы дружными залпами заставляли красных, подскакивающих с диким воем вплотную к ним, поворачивать назад, оставляя убитых. «Это перелом,» решил Берсенев и посоветовавшись с Пресняковым, следящим в бинокль за картиной боя, приказал начать наступление. После основательного обстрела из орудий позиций красных началась контратака. Звонко пропела боевая труба, послышался свист и конский топот и две сотни казаков ворвались в расположение неприятеля почти одновременно со стремительно налетевшими сбоку из лощины сабельным эскадронoм Коноводова. Они ударили в конном строю, врубившись в бегущих в панике красных, ускользнула лишь их конница. Развернув неприятельские орудия на оставленных батареях, бравые тамбовские артиллеристы открыли огонь вдогонку врагу. В этом славном деле было взято множество трофеев и несколько тысяч пленных. Остатки карателей в течение следующих суток были добиты пехотными полками Токмакова, заслонившими красным путь к столице губернии. Однако, Шлихер сумел ускользнуть.