Твёрдость по Бринеллю - [54]
«Молчи, тебе же лучше», — зашипел один, когда Маруся, охрипнув, замолкла, а второй кольнул в бок чем-то острым: «Ножа хочешь попробовать?»
Оцепенев от ужаса, Маша застыла, сжала зубы и лишь смотрела огромными, полными ужаса глазами, всем нутром сопротивляясь насилию. Тело ее, устав бороться, слабело, не удерживало напряжения, а полудетское сознание куда-то вдруг провалилось, отключилось совсем…
Очнулась она на том же диване. Тело ее было неузнаваемо тяжелым и страшно болело. Тускло светила лампочка; она была одна. Сев на диване, Маша бессознательно начала подтягивать на ногах разорванные чулки, и вдруг ее словно током прошило: что же с ней сделали, ах, гады, что же с ней сделали?!.. Захотелось завыть, умереть, раздвинуть эти каменные стены и оказаться в деревне, на родном берегу… Зачем она уехала?! Зачем! От судьбы мамушки своей все равно не ушла… Сознанье уплывало и деревенело. Глядя на лампочку, Маша закачалась, залилась горючими слезами, завыла, как собака, что воет на луну неведомо о чем; но место было чужое, незнакомое, ужасное, потому она упала, сунувшись головой в стену, и, заткнув рот кулаками, долго выла, не вытирая слез и не открывая ослепших глаз…
Двое суток, закаменев от мучительного стыда и непоправимого горя, без слез провалялась она в каморке, с тоскливым безразличием думая о том, что опозорена теперь на всю жизнь, что никому она, такая, уже не нужна. Да и как можно после такого позора людям в глаза взглянуть, чтобы со стыда не сгореть?..
Но голод не тетка, пришлось выходить, пришлось искать кусок хлеба, чтобы не умереть. И Мария стала тайком выбираться из подвала. Опустив глаза, чтобы не видеть встречных людей, она шла на рынок, который обнаружила поблизости от «своего» подвала, там, в рыночной забегаловке, урывала, как зверюшка, кусок корма, чтобы съесть его, пунцовея под чужими взглядами, и по-быстрому уйти прочь. Возвращалась она в подвал, как на некое застолбленное место, на свою лежку — больше идти ей в этом городе, грязной, опозоренной, было некуда. Два раза она доходила до дома своей тетки, но, так и не решившись зайти в подъезд, поворачивала назад. Бывало, она часами сидела в безлюдных углах садика, иногда бродила по рынку, нигде не задерживаясь; в дождливую погоду отлеживалась в подвале. О возвращении домой, в деревню, со своим позором, об учебе, встрече в училище с Олюшкой, такой гордой и чистой, она и подумать не решалась.
Так прошли два месяца ее потаенной жизни. Несколько раз в подвале появлялись ужасные ее насильники — как оказалось, безработные бродяги. Поначалу удивились, снова встретив ее в подвале, потом стали подтрунивать над постоянной ее «пропиской» — де, мол, девчонка жизни не видела, а из подвала не выходит. Маша пыталась забиваться в дальний угол, но мужики требовали общения. По поводу их первого «знакомства» говорили, оправдываясь, что пьяные были, а то б не тронули, предлагали ей мириться, выпить вина, сами пили его, как воду, не закусывая, а напившись, приставали снова. Маша уже не кричала, не плакала, а только вжималась в дальний угол дивана и, отвернув голову, затравленно косила оттуда глазом, беспомощно прикрывая тонкими руками лицо от возможных неожиданных побоев. Потом подчинялась… Мужики и ночевали тут же, расположившись прямо на голом бетонном полу, и храпели до утра, свернувшись калачиками по привычке.
Однажды утром, когда Маша в очередной раз выбиралась из подвала наверх, ее окликнули. Поняв, что зовут ее, Маша замерла, втянув голову в плечи, и, не оглядываясь, ждала расправы. Грузная и грубая тетка-дворничиха, подойдя, с удивлением осмотрела помятую, затрепанную, не по сезону легкую одежонку Маши, ее ввалившиеся грязные щеки, затравленную позу — глаза в землю…
— Ты что это там делаешь, красотка? — съязвила дворничиха, с подозрением глядя на Машу.
В ответ Маша только глубже втянула голову в плечи: поймали ее, как вора, — о чем говорить?
— А ну-ка… — заскрипела дворничиха. — То-то я тебя не первый раз вижу, — заподозрила она неладное. — Пойдем-ка со мной! — сменила она тон на официальный. — Ты никак нездешняя? — продолжала тетка походя допрашивать Машу.
Маруся не отвечала. По ее грязным щекам медленно текли слезы. Не ждавшая никакого участия в своей судьбе, даже такого грубого, застигнутая им врасплох, она плакала. Слезами изливалась ее накопившаяся усталость от безысходности, ее полное безразличие к своей дальнейшей судьбе… Покорно, не утирая слез, она шла вслед за грозной, вооруженной метлой женщиной, которая вела ее через двор неведомо куда.
— Что ж ты молчишь? Не хочешь рассказать?.. — дворничиха сердито оглядывалась на Машу. — Ну да ладно, сейчас с тобой поговорят, — пригрозила она.
Привела она Машу в соседний дом, в казенное помещение, прокуренное насквозь, — наверно, теми ребятами с красными повязками, которые сновали туда-сюда по коридору. В комнате, куда они вошли, за столом сидел усатый участковый. Маруся как увидела его рыжие усы, так чуть не умерла со страха. Оторвавшись от бумаг, участковый сурово посмотрел на странную процессию.
— Евгений Петрович! Вот красотку к вам привела, — доложила дворничиха. — В подвале как будто обретается, второй раз уж ее вижу… Спрашиваю ее — молчит, кто такая — не знаю. Гордая! — поджав губы, пожаловалась она. — Вам, может, расскажет. Поспрошайте-ка ее, чего это она по подвалам шатается!
