Тварь у порога - [28]

Наконец, что касается записи фонографа, то я не сомневался, что либо это были звуки, издаваемые животными и напоминавшие человеческую речь, либо же звуки эти издавало некое скрывающееся среди холмов человеческое существо, которое деградировало по какой-то причине до животного состояния. Тут мои мысли обратились к черному камню с иероглифами. Да, и что могли содержать фотографии, которые Эйкели намеревался мне выслать и которые старожилы нашли столь пугающими?

По мере того, как я раз за разом перечитывал письмо, меня не покидало ощущение, что мои оппоненты располагают данными, более серьезными, чем я предполагал ранее. В конце концов, в этих заброшенных, необитаемых местностях, близ холмов, могли обитать какие-то странные уродцы, жертвы дурной наследственности, хотя, разумеется, они и не были чудовищами со звезд, как утверждали легенды. И если они существуют, то присутствие странных тел в бурных потоках становится вполне объяснимым. И я начал испытывать чувство стыда от того, что сомнения в прежней моей правоте породило нечто столь эксцентричное, как письмо Генри Эйкели.

В конце концов, я ответил на письмо Эйкели, взяв при этом тон дружелюбного интереса и попросив дополнительных подробностей. Ответ его пришел почти немедленно; и в конверте было несколько фотографий, иллюстрирующих то, о чем он рассказывал. Глянув на эти фотоснимки, я ощутил удивительное чувство страха и прикосновения к чему-то запретному; ибо, несмотря на неясность изображений, они обладали дьявольской внушающей силой.

Чем больше я смотрел на них, тем больше убеждался в том, что моя серьезная оценка Эйкели и его истории была вполне оправданной. Без всякого сомнения, эти фотографии содержали убедительное доказательство существования на вермонтских холмах явления, лежащего далеко за пределами наших привычных знаний и представлений. Самое жуткое на этих фотографиях представляли собой следы — снимок был сделан, когда яркое солнце осветило клочок голой земли где-то на пустынной вершине. Даже беглый взгляд позволял убедиться, что это не мистификация; ибо четко очерченные камни и лезвия трав полностью исключали подделку или двойную экспозицию. Я назвал это «отпечатком нога», но «отпечаток когтя» было бы точнее. Даже сейчас я не могу описать этот след, избежав сравнения с ужасным, отвратительным крабом, причем была какая-то неопределенность в направлении этого следа. Он был не очень глубоким или свежим отпечатком и по размеру не превосходил размер нога среднего человека. Из центральной подушечки выходили в противоположных направлениях пары зубьев пилы — вид их сбивал с толку, если вообще этот объект являлся исключительно органом движения.

Другая фотография — явно с большой выдержкой, сделанная в тени, — представляла собой изображение входа в лесную пещеру, отверстие которой закрывал круглый валун. На голой земле перед входом можно было разобрать густую сеть линий, когда я рассмотрел ее в увеличительное стекло, то с неприятным чувством убедился, что следы точно такие же, как и на другом снимке. Третий снимок изображал кольцо камней жреческого типа, помещенных на вершине холма. Вокруг загадочного кольца трава была сильно утоптана и почти совсем стерта, причем здесь я не смог различить ни одного следа даже в увеличительное стекло. Исключительная отдаленность изображенной местности доказывалась перспективой уходящих за горизонт совершенно безлюдных холмов.

Но если самым неприятным и пугающим было изображение отпечатка на земле, то наиболее любопытным оказался снимок большого черного камня, найденного в лесах возле Круглого холма. Эйкели фотографировал камень, по всей вероятности, на столе в своем кабинете, поскольку я смог разглядеть ряд книжных полок, а на заднем плане бюст Мильтона. Камень был заснят в вертикальном положении и представлял собой изрезанную поверхность, размером один на два фута, но у меня не хватает слов, чтобы сказать что-либо определенное об этих узорах или хотя бы об общей конфигурации всего камня. Какие геометрические принципы легли в основу его огранки — ибо эго несомненно была искусственная огранка, — я могу только догадываться; но скажу без колебаний, что никогда я не видел предмета столь странного и чуждого нашему миру. Из иероглифов, начертанных на поверхности, очень немногие был различимы, но один-два вызвали у меня просто шок. Конечно, это могла быть и фальсификация, ибо есть и кроме меня люди, читавшие чудовищный «Некрономикон» безумного араба Абдула Альхазреда; но тем не менее я испытал нервную дрожь, узнав определенные идеограммы, которые, как я знал по своим исследованиям, связаны с наиболее святотатственными и леденящими кровь историями о существах, которые вели безумное полусуществование задолго до того, как были сотворены Земля и другие внутренние миры солнечной системы.

Из пяти оставшихся фотографий три изображали болотистую или холмистую местность, которая, казалось, несла на себе отпечаток тайных и зловредных обитателей. Еще одна изображала странную отметину на земле, совсем рядом с домом Эйкели, которую он сфотографировал наутро после того, как собаки всю ночь лаяли особенно яростно. Снимок был очень расплывчатый, и по нему трудно было сказать что-либо определенное; но отпечаток отдаленно напоминал «след когтя» на голой земле. Последняя фотография изображала само место жительства Эйкели: аккуратный беленький двухэтажный дом, построенный, вероятно, лет сто — сто двадцать тому назад, с хорошо подстриженным газоном и обложенной камнями дорожкой, ведущей к искусно выполненной резной двери в георгианском стиле. Несколько огромных полицейских псов сидели на газоне у ног человека приятной наружности с аккуратной седой бородкой, который, как я догадался, и был сам Эйкели — он же и делал этот снимок, о чем свидетельствовала лампочка в его руке.