ТВ-эволюция нетерпимости - [5]

Информационные сюжеты шли под музыку классиков и представляли собой нечто вроде протокольных экранизаций. Это торжество постановочных принципов объяснялось не только журналистской некомпетентностью. Сама некомпетентность была результатом определенного понимания социальной роли журналистов в тех условиях, когда экранная периодика выступала чем-то вроде придворной хроники Ее Величества Номенклатуры. Пропаганда и этика — взаимоисключают друг друга. Пошлость эпохи расцвета застоя состояла в тотальном официозе, в унификации «паркетного» или «протокольного» поведения перед камерой.

«Союз нерушимых», «В семье единой», «Главная улица России», «Люди большой судьбы»… Заголовки телециклов документальных фильмов хорошо передавали пафос и тональность такой журналистики. Десять серий «Главной улицы России» рисовали «картины вдохновенного труда советских людей на преобразованных и вечно новых волжских берегах». Авторам произведений, в которых торжествующая заданность результата исключала всякую степень риска, обеспечивали зеленую улицу в эфире не в пример их коллегам, снимавшим жизнь «как она есть».

Дискуссии об этике экранного журналиста — на страницах периодики или на конференциях — в те годы возникали чаще всего в двух случаях: когда речь шла об откровенных инсценировках в документальных программах или о случаях применения скрытой камеры в документальных фильмах.

Время от времени газетные рецензенты подвергали критике передачи и фильмы, где солнце всегда в зените, а люди не отбрасывают теней. Но это не оказывало никакого воздействия на экранную практику. Постановочная эстетика воспринималась зрителем, как нечто само собой разумеющееся. Не с чем было ее сопоставить.

Вещательная политика Гостелерадио отражала характер иерархических отношений, которым наилучшим образом отвечала официозная хроника с ее каноническими дикторскими текстами. Именно такая политика определяла судьбу уже отснятых картин и записанных передач, обрекая на бездействие документалистов, еще не утративших вкуса к незарегламентированной реальности.

Беды телепублицистики и телекино, накапливавшиеся год от году, становились все более нетерпимыми и ко второй половине 80-х уже сознавались не как отдельные недочеты, но, скорее, как законченная система противодействия развитию телевизионного творчества, всякой свежей идее и просто здравому смыслу.

Империя новостей

Из летаргии

Эру гласности первыми ощутили читатели периодики. "Читать стало интересней, чем жить". Фраза Жванецкого стала крылатой. Зарубежные советологи заговорили о "газетной революции" в России /отечественные критики — о газетно-журнальной/.

Но не прошло и года, как революция захватила экран.

От централизованной пропаганды к овладению основами подлинной информации — таков был смысл радикального поворота, который начался на телевидении с перестройки.

В феврале 1986-го организаторы космических телемостов впервые провели встречу "рядовых граждан на высшем уровне" /Ленинград — Сиэтл/. Никогда еще со столь близкого расстояния мы не видели, как выглядят простые американцы /"Да ведь они такие же, как и мы!»/.

Месяц спустя в эфире дебютировала «лестница» — в молодежной программе "12 этаж". И насколько же не похожи на своих родителей оказались собственные дети — ни внешностью, ни мыслями, ни поступками. «Лестница» /подростки, обжившие черную лестницу одного из столичных домов культуры, где путь с парадного подъезда им был закрыт/ вела себя вызывающе. Скандалила, забрасывала вопросами приглашенных на передачу чиновников /«Вы уходите от ответа. Скажите прямо — да или нет!»/. В своей обстановке подростки чувствовали себя отлично и были в большей мере самими собой, чем если бы их пригласили в студию. Именно «лестница» обусловила успех передачи. На нее ссылались в единственном числе: "Пусть простит меня лестница…", "Как бы мы не гневались на лестницу…", "Независимо от того, какого мнения о нас лестница…". Можно сказать, что из места действия «лестница» сразу же стала действующим лицом.

Оказалось, что смотреть еще интереснее, чем читать.

Концертная студия Останкино, когда-то заявившая о себе традицией поэтических вечеров, превратилась в общественную трибуну, где среди гостей оказались писатели, ученые, педагоги-новаторы, чей голос годами не мог пробиться сквозь стены Минпроса. Многоликий зал заставлял приглашенного мобилизовывать все духовные силы. Стоящий на авансцене едва успевал следить за блуждающим микрофоном /"Повернитесь налево! Я здесь!"/. В полемике обнаруживались неожиданные стороны темперамента. Даже отдельные фразы высвечивали характер /"Не могу я работать в вузе, — признавался школьный учитель. — Скучно. Никто не безобразничает, не стреляет из рогатки. Я профнепригоден для вуза"/.

"Вы нагнетаете ненужный ажиотаж. Разжигаете страсти. Злоупотребляете гласностью, — негодовали инспекторы из Министерства просвещения после выступлений Е.Ильина, В.Шаталова, И.Волкова, С.Лысенковой. — Теперь даже дети заявляют, что учить их надо иначе". «А если дети правы?» — возражали оппоненты. Еще недавно работать было действительно невозможно. Но кому? Да все тем же педагогам-новаторам. Их объявляли инакомыслящими, снимали с работы, отлучали от школы. И вот ситуация сдвинулась с мертвой точки. Перевернулась. Встала с ног на голову. А точнее — с головы на ноги.