Туула - [28]

В комнате мое внимание сразу же привлек изящный, правильной формы свод. Откуда мне было знать, что пройдет время, и я буду висеть тут ночи напролет, уцепившись за потолок тонкими лапками летучей мыши, что здесь на твое тело, Туула, будет осыпаться сверху сизая сирень ... Обо всем этом я тогда не догадывался.

VI

По прошествии почти пятнадцати лет с той промозглой мартовской недели я каждый раз при воспоминании о Тууле прихожу к выводу, что в сущности она была ужасно одинока. Этакое красивое печальное чужеродное тело в ошалевшем от забот и жадности городе — с припухшими губами и карминовым пятном на юбке цвета хаки. Легкоранимое и одинокое, как пришелец из параллельного мира, о котором нынче трезвонят все кому не лень. Ведь только одиночество вынудило ее пригласить меня тогда в свое сводчатое жилище, где я, зацепившись за ящик, рухнул на ее низкое ложе и заявил: никуда я отсюда не уйду! Целую неделю мы не расставались ни днем, ни ночью, ни на миг не выпуская друг друга из виду и из объятий. Мы не могли надивиться, нарадоваться друг на друга, и тем не менее я не тешил себя надеждой, что это будет продолжаться долго, - не решался связывать себя обязательствами и ответственностью, боялся причинить ей боль. Но когда в конце той недели Туула робко предложила вдруг съездить к ней на родину - она ничего, совсем ничегошеньки не скрывает от матери! — я как дурак сразу же согласился и тотчас утратил все: Туулу, желание жить «как человек» или даже чуточку порядочнее и духовнее. По правде говоря, терять мне пока было нечего - эти ценности еще только слабо мерцали подобно огням на холмах Заречья... как блуждающие огоньки в лесу или светлячки.

Я и сейчас теряюсь в догадках: может быть, я и не любил ее вовсе? Может, мы просто вспыхнули, как обнаженные провода, вслепую соприкоснувшись в темноте, рассыпав вокруг искры, — и всё, и снова кромешная тьма?.. Пожалуй. Но нет... нет -ведь я все чаще вспоминаю ее, даже сейчас, чувствуя при этом саднящую досаду, сейчас, когда я лишен возможности убедиться, не стал ли ее голос с годами басовитым, не превратился ли пушок над верхней губой в темные заросли, по-прежнему ли она смеется надтреснутым, умопомрачительным смехом? Даже если во мне говорит досада по поводу несбывшихся надежд, все равно это чувство слишком живуче и сильно — ведь я многое позабыл, похоронил, засыпал землей забвения, которая давным-давно осела, и никто из-под нее жалобно не взывает ко мне!.. Ведь я не помню даже тех людей, которые так помогли мне, не помню лиц тех женщин, в чьих душных объятиях я просыпался где-нибудь в грязном предместье, - не хочу вспоминать! Туула же то и дело выныривает из толпы на улице, из речной волны, падает кленовым листом за шиворот, прикасаясь к моей голой шее. Я вздрагиваю при виде похожей на нее юной художницы с папкой под мышкой — нет, это, скорее всего, не досада, не только она... Ведь это Туула заставила меня оттолкнуться ногами от илистого дна, отряхнуться и хотя бы раз посмотреть вокруг. Я почувствовал, что еще хочу жить, хочу гладить светлые, как луковая чешуя, груди Туулы, погрузиться в ее глубины, вынырнуть оттуда, поглядеть в ее испуганные глаза и поплыть вместе над лопухами и апсидой, поравняться с крышами, ожесточенно болтать потрескавшимися пятками, чтобы вместе взмыть еще выше, а опустившись на землю, снова выпускать сигаретный дым в болтающуюся на одной петле форточку, за которой виднеется пустырь, где сегодня при раскопках был обнаружен водопровод времен великого князя Жигимантаса — в самом ли деле Жигимантаса? — где в конце девятнадцатого века буйно зеленели борщовник и укроп, а в Вилейку приплывали на нерест лососи...

Ведь оба мы не были наивными или неискушенными, как не были и слишком испорченными, во всяком случае Туула. Скорее всего, нас одновременно пронзило острое желание спастись, счастливый инстинкт опрокинул нас на твою убогую постель и не разочаровал: мы почти сразу ощутили духовное родство, нам не нужно было действовать на ощупь и проверять: а ты в самом деле тот? та? Знаешь, сказал я ей наутро, мы с тобой монголы. Почему именно монголы? Да ведь мы за одну ночь проделали путь от первобытного общества до зрелого социализма, если не дальше, — разве не так? Она едва сдерживала смех, мы, как влюбленные гимназисты, готовы были смеяться над чем угодно. Вдруг Туула захохотала истерически, в буквальном смысле до слез, содрогаясь всем тельцем от смеха так конвульсивно, что мне трудно было удержать ее в объятиях. Потом она перестала смеяться, обмякла, но голова ее продолжала бессильно вздрагивать где-то у меня под мышкой — верно, верно, верно! Я лежал в пяди от пола рядом с изнывающей от смеха женщиной, которую еще вчера совсем не знал, и чувствовал себя счастливым как никогда. И это не просто слова — я действительно никогда прежде не испытывал такого счастья. Меня радовало серое мартовское утро, отчего-то радовали бедность ее жилища и его запахи, ящики, набитые бумагами, одеждой и воспоминаниями, выстроенные в ряд на подоконнике пустые флакончики от красок, лосьонов и йода, немытые кефирные бутылки и мелькающие за окнами тени ранних ворон — они ковырялись в зубах... Мы потерялись... А теперь вот нашлись, - сказала она пришедшему брату. При этих словах Туула рассмеялась, да так искренне, что я услышал в этом смехе все, чего мне так недоставало: тепло, нежность, гордость женщины за своего мужчину или, если хотите, самца, слабый намек на сомнение и, наконец, признание: я не знаю, что будет дальше, но то, что случилось, - восхитительно!