Тутмос - [128]

— Рамери… — Тутмос задыхался, кровь прилила к его лицу. — Не могу назвать тебя иначе, пока не докажешь свою вину! Говори, отвечай на тот вопрос, что был задан тебе в храме моего великого отца. Говори. Ибо от этого зависит твоя жизнь! Дай мне твой меч, пусть не поднимется твоя рука, чтобы свершить казнь над тобою, пусть не лишит дыхания жизни невинного и не оставит преступника без страшного наказания… Говори же! Моё величество приказывает тебе говорить!

— Это правда, твоё величество.

Тутмос с размаху бросил на пол царскую плеть.

у — Из твоих уст желаю услышать, что ты сделал!

— Я проник в тайные покои храма Амона, твоё величество, и пытался убить священную змею. Это правда… Больше мне нечего сказать.

— Но зачем, зачем ты это сделал?

Рамери молчал, опустив голову на грудь. Никому на свете, никогда не признался бы в том, что знали только двое — он и Джосеркара-сенеб, пребывающий на полях Налу. Он молчал бы, даже если бы знал, что произнесённое имя Джосеркара-сенеба может спасти его от смерти. И когда раздался голос Тутмоса, глухой от сдерживаемого волнения, он уже знал, что услышит.

— Араттарна, сын Харатту, презренный преступник, осквернивший святилище бога, ты изгнан из моего сердца и памяти Кемет. Взять его! И пусть свершится его судьба.

* * *

«Имя моё — Араттарна, имя отца моего — Харатту, имя жизни моей — терпение и мука, ставшая уже камнем, которого не в силах потревожить ни быстрый бег немногих оставшихся мне часов, ни медленное и разрушительное течение будущих столетий. Этот камень, ставший при жизни моей гробницей, ныне раздавит меня и уничтожит, но будет ли от этого тяжелее моему телу и моему сердцу, которые уже раздавлены, в которых уже почти нет жизни? Стоит ли беспокоиться о камне тому, кто зашьёт меня в полотняный мешок и опустит на дно Хапи, если дух жизни покинул меня, хотя я ещё дышу, вижу горящее прямо передо мной пламя светильника и даже ощущаю прохладу, исходящую от каменных стен? О, боги, о, Амон великий, которого я люблю, хотя ты и не стоял у моей колыбели, как ещё могли вы, милостивые, облегчить мой конец, если бы не отняли у меня этот дух жизни, который заставляет фараона совершать победоносные походы и наполняет силой мышцы маленького животного, убегающего от смертельной опасности? Он был моим, он был мною, и я утратил его или, скорее, он утратил меня, выпустил из своих цепких объятий, и звезда покатилась с небес, не видимая никому, ибо уже погасла, ибо имя моё было вычеркнуто из свитков жизни в тот миг, когда возлюбленный мною повелитель отвернулся от меня, когда глаза его стали источником гнева, а не благодарности. Уста его величества Тутмоса III не изрекли смертного приговора, но рука его вознесла священный скипетр, подтверждая произнесённое другими, и рука Тутмоса-воителя обрекла меня на смерть так же легко, как когда-то возвела из ничтожества, извлекла из праха и вернула уже казавшееся утраченным навеки солнце. Но клянусь священным именем Амона, которое золотым резцом запечатлёно в моём сердце, клянусь священными водами Хапи, которые принесут мне смерть, в тот миг я увидел в его глазах не только гнев, но и боль, промелькнувшую мгновенно, как чудесный небесный сполох. Это моя награда за годы терпения и горя, горькой любви и верной службы. Да будет благословенно имя твоё, великий фараон, возлюбленный сын Амона—Ра!»

Он смотрел на стену, высокую каменную стену, перед которой стоял на полу маленький бронзовый светильник. Стена уходила вверх, в темноту; в круге, очерченном ярко горящим пламенем, выступала шероховатая её поверхность, испещрённая мельчайшими трещинками, паутинкой прожилок камня. Это подземелье было чем-то похоже на подвал, куда бросили маленького царевича Араттарну в ту самую ночь, когда пригнали в Нэ. Тогда тоже была стена, каменный пол, светильник. И ещё доброе, воистину прекрасное лицо молодого жреца, склонившегося над маленьким пленником. Из запахов он помнил только запах еды, принесённой Джосеркара-сенебом, да ещё лёгкий аромат благовонных умащений, исходйвший от гладившей его руки. А теперь был только запах сырого камня и человеческих испражнений, только то, чему и надлежит быть в темнице. Пол храмового подвала был чистый, учитель не боялся стоять на коленях рядом с маленьким узником, здесь же Рамери с трудом отыскал место, на котором можно было кое-как устроиться. Ему оставили его одежду из тонкого полотна, обувь из белой кожи, все его драгоценные ожерелья, браслеты, перстни. Он шёл сюда свободным, два стражника не связывали ему рук, не тащили его, он спокойно шёл между ними. Рамери горько усмехнулся, вспомнив, как по пути в темницу встретился с военачальником Пепи, который ещё ничего не знал и приветствовал начальника царских телохранителей вежливым поклоном. Бедный Пепи, что будет е ним, когда он узнает, что случилось с господином Рамери! А что будет с Раннаи?.. Он сжал виски обеими руками, крепко, до боли. Нет, нельзя думать о Раннаи и о сыне, иначе разорвётся сердце. Легче так — не думать. Там, в горном ущелье, когда болезненные видения возникали одно за другим, появление в них Раннаи было животворным, волшебным, вливающим новые силы в полумёртвую плоть. Теперь же нет ничего страшнее этих явлений, ничего мучительнее и опаснее. Пусть лучше придёт учитель, которого Рамери уже так давно видел на погребальном ложе. Пусть придёт молодым, полным сил и здоровья, способным сдерживать яростные удары маленьких смуглых кулачков и с большим искусством, зажимая ноздри дикого зверёныша, заставлять его выпускать из зубов другую, искалеченную руку. Пусть Джосеркара-сенеб снова, как это бывало всегда, укажет на какой-нибудь предмет и своим спокойным, негромким голосом назовёт его на языке Кемет, одновременно отнимая от головы Рамери детские ладошки, которыми маленький пленник упрямо закрывает свой слух, не желая слушать ненавистной ему речи. Пусть он опять кормит ханаанского львёнка вкусным медовым пирожком из своих рук, лукаво улыбаясь, ибо в то время, когда Рамери ест, в его открытые уши легче всего проникают наставления и мудрые советы, что можно делать в Кемет, а чего нельзя. Пусть Джосеркара-сенеб вновь возьмёт руку Рамери и начнёт водить ею по гладкому глиняному черепку, показывая, как пишется его имя на языке Кемет. А вот другое воспоминание, тоже очень яркое и полное красок и звуков: они оба, учитель и его ученик, стоят, склонившись в почтительном поклоне перед низкорослым некрасивым подростком в богатом наряде, с туго заплетённой чёрной косичкой, с золотыми ожерельями на груди. Царевич Тутмос ощупывает мускулы Рамери, немного завистливо поглядывая на него снизу вверх, удовлетворённо кивает головой и о чём-то говорит с Джосеркара-сенебом, а божественный отец очень почтительно и серьёзно отвечает на вопросы наследника. Вот Рамери уже стоит на страже в царских покоях и видит, как грубоватый мальчишка яростно ссорится со своей сводной сестрой Нефрура, которая осмелилась сделать ему какое-то замечание по поводу нарушения им строжайше соблюдаемых в царском дворце правил поведения. Разъярившись, Тутмос с размаху налетает на телохранителя, с его уст срывается брань, но Рамери должен молчать, хотя бы ему выхлестнули глаз плетью. А вот оба они на реке, в маленькой тростниковой лодке, и на корме сидит тоненькая грациозная девочка с большими чёрными глазами, удивительно похожими на глаза её отца. Царевна Меритра, великая царская жена… Она всегда приветливо и ласково кивала Рамери, что скажет она, когда узнает о его преступлении?.. И снова перед глазами учитель, его доброе лицо, его лёгкая рука на голове Рамери. «Сын мой…» Единственный, кто и в последний час не отрёкся от Рамери, тот, кто не покинет и сейчас, ибо ему давно известно преступление его ученика, вызванное его любовью к своему наставнику и жаждой мести. Только той встречи в загробном мире, о которой столько лет мечтает Рамери, уже не будет. Его тело будет уничтожено, бедное Ка не найдёт своей обители и будет скитаться по земле много-много лет, много веков. Если бы вселиться в маленького ребёнка или хотя бы в цветок, растущий у дороги, или в пшеничный колос! Но ему, обречённому на самую страшную казнь, будет отказано и в этом. И Джосеркара-сенеб напрасно будет простирать руки к ученику, которого в смертный час назвал сыном, ибо его не будет больше, не будет нигде и никогда. Только его кровь, проклятая ханаанская кровь, будет жить в его сыне Аменхотепе. Если сын его умрёт, не оставив наследников, тогда исчезнет и она.