Турмс Бессмертный - [176]

И еще, — продолжал он, — Клузий не может участвовать в войне с Римом, а обязан выступить в его защиту, если разбушевавшиеся соседи задумают стереть город с лица земли. Нет, тиррены, разумеется, должны время от времени наказывать зазнавшийся Рим, ему надо пройти через страдания, чтобы окрепнуть, но если Риму будет грозить полное уничтожение со стороны этрусков, то Клузий непременно защитит его и не станет объединяться со своими соотечественниками, ибо иначе погибнет сам. Таков священный долг Клузия, и даже боги сходили как-то на землю, чтобы подтвердить это. Единственное напоминание о таком соглашении сохранилось в условиях заключения торговых сделок; ни одна из них не может быть совершена римлянином, если в документ не включены следующие слова: «Это земля Порсенны», или «Это дом Порсенны», или «Это собственность Порсенны». Недаром же когда-то Рим со всем движимым и недвижимым имуществом принадлежал Ларсу Порсенне.

Мне вспомнилось, как удивлялся я столь странному обычаю, которому должен был следовать в Риме каждый, кто хотел придать торговой сделке законную силу. Я также понял, почему судьба привела меня в священную пещеру, почему она показалась мне знакомой и почему я умылся там холодной родниковой водой. Я шел по стопам отца, и старшая весталка знала, кто я.

Целых семь дней посланники обсуждали внутренние вопросы Этрурии и решали пограничные споры. На душе у меня становилось все легче. Я не избегал людей, я с радостью и интересом бродил повсюду и смеялся, и кричал вместе с другими зрителями на ритуальных состязаниях. Но когда меня узнавали, я тут же оказывался один-одинешенек в центре круга, и все взирали на меня вопросительно и с испугом. Поэтому иногда я искал-таки одиночества, желая лучше разобраться в происходящем. Несколько раз я просыпался на вершине горы под звездами. Я не испытывал ни голода, ни жажды; радость вошла в мои плоть и кровь, она пронизывала все мое существо, и никакие заботы больше не тяготили меня. Если же в мою душу все-таки закрадывалась тревога, то довольно было взгляда, прикосновения или дружеского слова одного из лукумонов, чтобы я успокоился и перестал томиться неизвестностью.

Потом начались жертвоприношения и проводимые одновременно с ними ритуальные игры. Жертвоприношения совершались в храме, а состязания проходили на стадионе за каменным ограждением. Лукумоны и посланники городов сидели на двенадцати священных валунах, устланных мягкими подушками; все, кому дозволено было находиться на освященном поле, стояли небольшими группками за спинами посланников своих городов, а остальные толпились на склонах холма и на крышах домов; казалось, все жители покинули Вольсинии и переселились в пригород. На состязаниях не разрешалось ни шуметь, ни даже громко разговаривать, так что игры проходили в глубокой тишине.

Я тоже принял участие в жертвоприношении богу молнии; меня выбрали, и я должен был совершить этот обряд на каменном столе богов. Я постриг себе волосы, поймал сетью маленьких рыбок в священном озере и собственными руками выкопал из земли луковицы. Молитвы произнес жрец молний из Вольсинии, потому что я их не знал. Затем он сообщил городам о знамениях, которые были замечены в храме на острове в прошлом году. Только для Вейи знамение было неблагоприятным: ярко-красная молния блеснула в той части неба, которая сулила несчастья. Другим же этрусским городам можно было не опасаться серьезных бедствий.

В один из дней на мою долю выпало выбрать из большого стада жертвенную овцу. Все животные были прекрасные — чистые и здоровые. Самка, на которую пал мой выбор, послушно брела за мной до самого алтаря и покорно подставила свою шею под кремневый нож жреца. Когда кровь вытекла в жертвенные чаши, жрец разрезал овце живот и вынул печень. Печень оказалась без изъянов, нужного цвета, вот только куда больше обычного. Жрец не стал изучать ее, ища знаки и предзнаменования, а оглянулся на других священнослужителей, и все они, почтительно посмотрев на меня, склонили передо мной головы, а потом отошли в сторону. Их поведение показало мне, что они безоговорочно признали меня лукумоном.

На следующий день лукумон из Вольсиний пригласил меня к себе. Когда я пришел, старика дома не оказалось, а в его прихожей сидел какой-то человек; подавшись вперед, он, будто напряженно ожидая чего-то, смотрел прямо перед собой неподвижными незрячими глазами. Услышав мои шаги, он сказал:

— Ты ли это, раздатчик даров? Возложи ладони на мои глаза, исцелитель.

Я ответил, что я не лекарь, а всего лишь гость хозяина этого дома. Но слепой не поверил мне. Он настойчиво повторял свою просьбу, и я из простого сострадания положил ладони на его глаза. Он крепко схватил мои запястья и долго не выпускал их. Я почувствовал, как из меня перетекает в него неведомая сила и с каждым мгновением я все слабею и слабею: у меня закружилась голова. Наконец я отнял руки. Он глубоко вздохнул и, продолжая сидеть с закрытыми глазами, поблагодарил меня.

На ложе в покоях лукумона лежала бледная, как труп, девочка — совсем ребенок. Держа руки над миской с углями, она подозрительно и молча посмотрела на меня. Я спросил ее, где лукумон, и она ответила, что старик вот-вот вернется, указала мне место на краю собственного ложа и попросила подождать.