Туристы - [50]

Когда он встал, Юлианна еще спала. Сперва он немного полежал. Разглядывая ее, подумал, что ей надо будет первой сообщить эту новость. Потом решил позвонить попозже, когда кончится пробное чтение. Он встал, оделся, позавтракал тарелкой мюсли и попил чаю. На самом деле ни есть, ни пить ему не хотелось, но эти мелкие обыденные действия нужны были, как раскрутка колеса. На улице было прохладно. Он сел в машину, включил печку, выехал за черные ворота. На Пирс-стрит пришлось остановиться перед красным светом. Шон нетерпеливо барабанил пальцами по рулю. Возле «О'Брайана» стояла очередь за кофе. Несколько рабочих с верфи пили чай из термоса. На набережной канала виднелась одинокая фигура, согнувшаяся над отбойным молотком. Шон вдруг подумал, что строительным работам никогда не будет конца. Здесь все время будут строить новые дома, ремонтировать старые склады, город будет все дальше расширяться, надвигаясь на предместья, и так до скончания веков. Они же не могут остановиться, не могут выключить отбойные молотки. Потому что чем им в таком случае еще заняться? Если нечего станет чинить, не останется ни одного пустыря под новую застройку.

«Тогда мы снесем то, что есть, – подумал он. – Возьмем и снесем».

Начало дня прошло, как обычно. Он читал поступающий материал, обговаривал связки между новостными блоками, отвечал на телефонные звонки. Начальник охраны просунул голову в дверь и шепотом поздравил с новой должностью. Шон едва взглянул на него, на секунду подняв голову от бумаг.

В час он позавтракал бутербродом с тунцом и выпил две чашки травяного чаю. Вскоре его позвали в гримерную. Стилистка легкими похлопывающими движениями прошлась по его лицу губкой. Немного грима пристало к воротничку.

– Ничего страшного, – сказала она. – Отстирается.

Шон кивнул, глядя, как она подводит ему глаза черным карандашом.

– Хотя ты же небось не сам стираешь свои рубашки, – сказала стилистка и засмеялась.

«Нет, – подумал Шон, – это делает Юлианна». Он хотел позвонить ей сразу, как только закончит, но сперва решил сходить в медпункт и попросить у врача прописать ему для желудка что-нибудь от повышенной кислотности. Похоже, тунец попался нехороший. В желудке словно что-то забродило, как будто там лежали комья глины. Он заскочил в туалет и согнулся над унитазом. Пустяки. Обойдется. Он вышел из кабинки и стал мыть руки, увидел в зеркале собственное лицо. Нагримированное лицо было гладким. Ресницы казались длиннее. «Да я же опять стал ребенком!» – подумал он и засмеялся. Смех был цепляющийся, принужденный. Он вытер руки и прокашлялся, произнес несколько фраз, пробуя профессиональный голос. «Ну, вот оно и началось, – подумал он. – Ты достиг цели». Бросив последний взгляд в зеркало, он подвигал желваками, пригладил волосы. Глаза помрачнели. Смех оборвался. По телу прошла дрожь, и он заплакал. От слез по щекам побежали вниз коричневые и черные полоски. Он плакал, как цирковой клоун с нарисованной улыбкой, которая постепенно размазывалась и стекала с лица. Он медленно опустился на пол с приклеившимися к ладоням остатками бумажного полотенца. Так его и нашли в десять минут четвертого, а в студии в это время его напрасно дожидалась телекамера, уставясь глазком в бесконечный голубой фон.

Шон Хегарти провел на больничном тридцать дней. Врач из медпункта не обнаружил у него никаких болезней: и давление, и руки-ноги – все было в порядке. Здоровье Шона было дай Бог каждому – он регулярно бегал трусцой и следил за своим питанием. Вот только работать больше не мог! Вместо того чтобы идти на службу, он лежал в постели и что-то бормотал себе под нос, глядя перед собой застывшим, невидящим взглядом. У него не было сил ни читать, ни разговаривать с людьми и уж тем более смотреть телевизор. Целый день он проводил, уставясь в окно. Он слышал голоса, доносящиеся с реки, где проходили соревнования по гребле, слышал вой автомобильной сигнализации, слышал, как медленно проезжает мусоровоз. С наступлением вечера видимость постепенно уменьшалась, и он оставался наедине со своим отражением в темном оконном стекле. Со своей тоской. Со своим недовольным выражением. Он не желал вставать, не желал выходить из дома, пока чувствовал себя неспособным хотя бы выдавить на лице улыбку. Заготовка этой улыбки всегда была у него под рукой, и требовалось лишь повернуть выключатель, чтобы вызвать ее наружу. Теперь же она застыла, легла неподъемным грузом, с которым не справиться никакому подъемному крану, потому что она весит больше, чем весь город вместе взятый. Но он все равно справится, он же сильный человек и как-нибудь выдавит ее на поверхность, если захочет. Да вот беда – хотение куда-то пропало! Шон Хегарти не хотел улыбаться. Он не видел в этом смысла.

Отвернувшись к платяному шкафу, он смотрел в одну точку, пока не засыпал.

Юлианна почти все время просиживала в гостиной и писала. На столе перед ней лежали книжки с желтыми и розовыми закладками; работа подвигалась к концу. По утрам она теперь вставала одна, одна делала пробежку и завтракала. У Шона был плохой аппетит, он почти ничего не ел, ей приходилось чуть не насильно его кормить, и он нехотя запихивал в себя очередную тарелку фасоли или каши. Он так потел под одеялом, что смятые простыни становились насквозь мокрыми. Юлианна немедленно меняла ему белье. В этот период она была для него единственным близким человеком, она гладила его по голове и каждую ночь засыпала с ним рядом. Работа отодвинулась для нее на второе место, главным стало – быть рядом с Шоном, прислушиваясь к малейшему шороху, который он издавал, к каждому вздоху, нарушившему тишину. Эта близость наполняла Юлианну счастьем, доходившим до упоения, она даже стыдилась, что так счастлива от его страдания. Шон Хегарти стал совсем беспомощен; когда-то он был амбициозным мужчиной, теперь же у него не хватало энергии даже на то, чтобы умыться. Он стал кротким и послушным. Он невнятно бормотал, что любит ее. Слова эти были непривычны в его устах, но она все равно верила, слушала и бережно ловила каждое слово, собираясь потом, в тишине, проигрывать все это снова и снова, с разными скоростями, как старую пластинку, с годами приобретшую ценность и ставшую раритетом.