Турция. Записки русского путешественника - [59]

Они были ближе и принимали удар первыми и принимали его достойно.

Эта земля залита кровью. И не потому ли Константин и перенес столицу, что кровь проступала на стенах дворца и была несмываема? А здесь оставалось отныне место изгнания, темный город, выковавший сердце Юлиана Отступника.

И город поспешил изжить страшную память, постарался стереть следы и обмануть себя неведением. Но руины церкви или старого монастыря с остатками гробниц, где, может быть, почивали мощи мучеников, все стоят в стороне от дороги и от жилья, как, верно, стояли и прежде, молясь за сонм мучеников несчастного города, который в христианском сознании уже не будет знать иной памяти, кроме окровавленной.

Мы зажигаем свечи и стоим на коленях, благодаря огненный столп Господних свидетелей, которые были основанием нашей веры, трагической школой, подтверждавшей, что христиане посланы «яко агнцы посреде волков». Никомедийская страница больнее других, но она только страница в томосе мучеников Малой Азии, чей список открывали апостолы, возбуждая ненависть кесарей, которым всегда было мало только кесарева и хотелось Божьего, пока счет не переходил на тысячи и кровь не гасила костров, отрезвляя и самое жестокое сердце. Навсегда ли?

Когда глядишь в нашем последнем церковном календаре никомедийские даты, поневоле бежишь глазами по другим строкам. И скоро открываешь, что это печальное и гордое «соревнование» исповедников может выиграть только Россия 1920–1930 годов, чья армия мучеников обойдет Диоклетианову, ибо христианство, как в первые века, молодо и опасно для мертвых идей и по-прежнему готово к кресту и страданию.

Там, в бесконечном небе, они вместе — никомедийские, фиатирские, алапаевские, екатеринбургские… Наверное, сердце догадалось об этом раньше ума и догадалось там, на бедных руинах, почему и вглядывалось в эту землю не туристским взглядом, а болело своими вопросами домашней тревогой.

Аустерлицкое небо

Мы успели и в Софию! Успели увидеть напоследок золотое сияние, пригашенное пылью веков и оттого еще более благородное. Успели подойти под взгляд Богородицы и благословляющую руку Богомладенца. Проститься с отцами нашей Церкви, глядящими со сводов галереи, и обрадоваться смирению императоров Константина и Юстиниана, слагающих к Престолу Господню град и храм, как единственно спасительное соборное согласие, как вечную мечту выхваченного Спасителем из ада человечества, как дорогое указание еще предстоящего нам пути в Истине и жизни.

…Опять садилось солнце, и вся площадь между Софией и Голубой мечетью была по-кустодиевски провинциальна и снова вызывала в памяти Кострому или даже какой-нибудь Солигалич. Семьи пили чай на траве, играли дети, сладостная восточная музыка плакала в окружающих площадь кафе, старики на скамейках обсуждали проблемы мира, точно старики где-нибудь на площади Испании в Риме, в деревнях французской Бретани, немецком Бремене или вечерней Рязани. Им легко было сойтись в этот час под одним вечным небом с лампадой вечерней звезды. Как весело было бы затаптывать государственные границы и бегающим детям.

Что так потрясло князя Андрея в аустерлицком небе? Толстой не стал развивать свою великую мысль. Каждый увидит за ней свое. Я ложусь с турецкими детьми на траву и смотрю в этот наливающийся глубокой синевой полог между Софией и мечетью. И думаю вместе с князем Андреем, что подлинно «все обман и все пустое перед этим небом», потому что в нем нет границ. И оно все ждет, когда мы поднимем глаза от нищенского кошелька или банковских счетов, от карт генеральных штабов и газетных листов и увидим, что мы прошли горизонтальную человеческую историю и уже давно, как вангоговские узники, топчемся по кругу.

Дорога ведет вниз, если она не идет вверх. Ровного пути уже не будет. Он кружит в потреблении или вражде, в основе которой только потребление и желание пожить по своей воле, как в разбежавшихся славянских народах, продолжающих звать себя христианами.

История церкви, пусть и в беглом туристском переводе, учит мужеству и честности перед Жизнью. Когда дух предпочитает самообманный покой Истине, он неизбежно терпит поражение и несет ответственность за ослабление доверившегося человека.

Нам еще не хватает простоты сердца, чтобы говорить на языке покойного вечера. Но небо терпеливо, и оно ждет. И вдруг я с удивлением отмечаю, что опять вертятся на языке слова отца Сергия Булгакова, которыми я заканчивал рассказ о первой поездке: «Зовут. Пора идти».

Значит, тогдашний порыв был верен и только рос в душе. И значит — действительно зовут. И подлинно — пора!

Часть IX Вторжение века сего…

Единое на потребу…

На этот раз ехать было тревожно. И не очень хотелось. Мы уже немного пришли в себя после того, как узнали, что поставленного нами в Мирах Ликийских в 2000 году Святителя Николая сняли с постамента на городской площади и перенесли к стене храма, уже отошли от первого потрясения. И хоть сердце болело, мы с самого начала знали, что гладкого пути нам никто не приготовил. Надо было жить дальше, продолжать освоение «нашей» Византии.

По газетным фотографиям мы видели, что изгнанный с площади Святитель все благословлял входящих в храм и не оставлял своей безмолвной проповеди. И значит, надо было, поперек нежеланию, побыть с ним, ободрить его и себя, убедиться, что родная земля Святителя не уступила его труда окончательному забвению и следы его служения не поглощены временем без возврата. Это нужно не ему, а нам самим.