Турция. Записки русского путешественника - [5]

* * *

Обточенные временем серые камни в колючих кустарниках, сквозь которые не пройти метра, не изорвав себя в клочья, — точно черепа и кости культуры, будто останки какого-то людоедского пира времени, дикая старость земли, почти ветхость, но, как бывает в стариках, за рубцами морщин и страшной географией лица — глубокая, уже невыразимая словом мысль, грозная загадка, которую ты разгадаешь или такой же ветхостью лет, или самой смертью. И так пойдет до самой Патары: стада коз при дороге — черных с витыми рогами в стороны и в походке чем-то неуловимо напоминающих турчанок — будто в таких же шароварах идут. Малые пятачки полей с носовой платок, разнящихся от другой земли только тем, что камень на них мельче, — истовая борьба за жизнь. Тут же хижина пастуха, корова, непременно одинокая маслинка посреди этого платка, чтобы еще украсить его. Горы все выше, автобус почти переламывается пополам, так круты ежеминутные повороты, роскошные бухты в островах — вон греческий Милее, но мы едем все дальше и оставляем его за собой. Сосны на камнях размером в ладонь или от силы до колена, но им по сотне лет — тоже бьются за право жить. Тарелка антенны в деревне соседствует с гробницей времен Веспасиана.

Время сгустилось в медовую тяжесть. В деревнях заготовляют дрова: самшит, эвкалипт, оливу — всего понемногу, благо и зима недолга. Здесь не знают, что такое снег и температуры ниже пятнадцати градусов тепла.

Патара встречает гробницами и Триумфальной аркой времен Тиберия или Траяна, через которую проходили апостол Павел и дядюшка Святителя Николая, заметивший в еще юном племяннике свет и целомудрие старца и поставивший его в пресвитеры со словами: «…Вижу новое солнце, восходящее над концами земли, которое явится утешением для всех печальных. Блаженно стадо, которое удостоится такого пастыря». Храм, где, может быть, совершалось это поставление, был неподалеку от Траяновой арки. Сейчас его руины еще доживают потерявшие счет века при дороге, ведущей к морю мимо Веспасиановых бань и Адриановых складов, утопая в жалящих, колющих, рвущих в клочки терний, продравшись через которые, увидишь колонны и капители, медленно поглощаемые землей и кустарником.

Каждый черепок под ногами, каждый обломок мрамора глядит сверстником Святителя, и рука сама тянется поднять их, но молодой археолог предупреждает — не трогать. «Мы тоже любим Патару и Святого Николая. И всему еще придет время». Отец Валентин с сожалением возвращает дорогие сердцу обломки на свои места. А я думаю: что дороже — наука, разумная бережность археологии, нумерующей каждый фрагмент, чтобы потом выставить его в мертвых витринах музеев вечного прошлого, или порыв верующего человека, который на этом увезенном камне созиждет церковь и наполнит ее духом и жизнью и устремлением в будущее?

На агоре как раз лучше всего видишь результаты археологической «бухгалтерии»: камни времен Александра Великого и Птолемея поставлены в стены «вверх ногами» — не то по равнодушию, не то в историческую отместку, коровы раскладывают свои лепешки на исчерченные торжественной латынью мраморы, а сама агора уходит в болото, и там нежатся в теплой воде тритоны и оскальзываются с поверженных колонн лягушки.

А сердце все равно торопится обнять эту выглаженную тысячелетиями кладку, потому что, не видя, за что еще уцепиться воображением, и здесь рисует Святителя, торопящегося ночью спасать от бесчестия дочерей несчастного отца, подбрасывая им деньги, чтобы эти патарские девушки могли выйти замуж.

И католическая, и православная иконография особенно любят это неоспоримое предание и пишут в каждой картине и образе. Ну, у нас понятно — всяк вспомнит своего Николу, потому что он глядел из каждого красного угла (от дворца до нищей хижины). Но также и у католиков. У Джентиле да Фабриано в «трех компартиментах пределлы со сценами из жизни святого Николая Барийского» для церкви Св. Николая во Флоренции Святитель молод и ловок и бросает золотые шары в окно девичьей спальни, привстав на какие-то «ящики». И он так же юн и неузнаваем у Фра Беато Анджелико, когда кладет не шары, а кошельки трем спящим в одной постели девушкам, рядом с которыми, сидя, дремлет няня или служанка. (Вообще Никола нежно любим итальянцами Треченто, вскормленными великой культурой эмигрировавшей в Италию после взятия Константанополя Византии, где он в полном католическом епископском облачении у Джотто даже печалится у распятия вместе с Девой Марией и Иоанном. И его наперебой пишут Мариотто ди Нардо, и Бернардо Дадци, и Паоло Венециано.) А у Тициана он хоть и в том же католическом облачении в «Мадонне ди Сан-Николо деи Фрари», но уже вполне «наш», таков, каким его принято писать по лицевым подлинникам, — «взлыз, плешив, на плеши мало кудерец». И он таким и ходит в клеймах великих русских икон древнего письма по агоре Патары на добрые свои дела, потому что «священный реализм» мудрее реализма житейского, и знает, что правда не в фотографии лет, а в истинствовании, в том, что «образы суть… вещание добродетелей, изъявление крепости, мертвых возживление, хвалы и славы бессмертие».