Турция. Записки русского путешественника - [49]

И вот руины Филадельфии стоят среди чужого их проблематике города, и турчанки в веселой утренней простоте вытряхивают ночные сны из своих одеял прямо из окон, и дети бегут в школу, и торопится рабочий народ, не глядя на учительные стены и камни, потому что избрал для себя третью Книгу — Коран. Им еще предстоит узнать, что чужих духовных проблем не бывает и эти камни стоят и для них. А нас день зовет в блестящие Сарды («И Ангелу Сардийской церкви напиши…»).

* * *

Километры виноградников чисты и как-то выставочно нарядны. Трактора где пашут, где культивируют поля. При подъезде к Сардам взгляд поманят руины в поле. Доберешься, а это базилики — где полторы стены, где две. И поле заходит прямо в них, потихоньку их подтачивая. Где молился народ, жадно дышит готовая к севу земля и остатки стен, тень их уже мешают ее дыханию. Так было в Патарах, в Лаодикии, в Троаде, где теперь давно одни чистые поля и сады. А стены-то в руинах, как везде, сложены из остатков колонн, архитравов, фризов. Прекрасные мраморы Артемид и Афин разбиты и пущены в «забутовку» новой торжествующей церкви. И с неотступной горечью думаешь, что, когда обращаешься хотя бы и с духовно чуждым и умершим миром таким неблагодарным образом, рано или поздно будешь отомщен высшей Господней историей, которая умнее коротких нравственных человеческих пониманий.

Ничего в Божьем мире не бывает напрасно и враждебно небу, если только не делается с вызовом ему. Обломки этих колонн и тимпанов тоже были некогда молитвой еще не угаданному, неверно названному, не постигнутому, но тому Богу и были прекрасны. А назвав верно и поспешно разрушив чужое и роскошное во имя праведной бедности, скоро услышишь остерегающий голос своего же зреющего сознания и пожалеешь о совершенном.

Ведь наши крестьяне жгли прекрасные усадьбы не одних «Салтычих». Они жгли Блока, Пушкина, Тургенева — тех, кто думал о них больше, чем они сами о себе. А вот хотелось мужику скорее примкнуть к торжеству нового учения и «погулять» на свободе.

Вот и здесь, в Сардах, христианскую бедность поняли как «крестьянское восстание» и, когда мысль поднялась и начала сознавать себя, уже летели на быстрых конях более молодые народы и отрицали и эту правду во имя, казалось, еще более верной.

Но приходит пора остановиться в этом беге и услышать великое напоминание: «Царство Мое не от мира сего». И тогда храм примет в себя минувшее, осознав его своим, родным. И посреди любой цивилизации будет стоять знаком развивающегося мира, напоминанием о свете Истины, Пути и Жизни, преображением, претворением, а не неразборчивым умственным синкретизмом, собирающим бюсты несчетных богов в одной молельне.

Туристическая корысть, сохраняющая оставшееся, тут служит хорошую службу. Пока побережем для праздных глаз, а там, глядишь, уроки и услышим…

И когда к дороге выходят прекрасные и примерно сохраненные остатки Сардийской синагоги и Палестры, глаз торопится насладиться ими. Я никогда не был в синагогах, не знаю их устройства. И не могу сказать, таков ли должен быть амфитеатр горнего места, каков он здесь в уже старательно обновленном мраморе, таков ли престол, охраняемый львами и покоящийся на почти страшных в своей мощи орлах (это при иудейском-то запрещении человеческого и животного изображения в храмах)? Таковы ли бегучие мраморные свастики пола? Скорее это присвоенное синагогой великое наследие Креза — последнего из лидийских царей, ведь Сарды — это его город. И уж он постарался для того, чтобы сделаться героем чуть ни при жизни родившейся поговорки о его богатстве. Его реки несли золото, так что здесь не без права вспоминали и Мидаса. Надо было только успевать постилать в быстрые воды шкуры овец, чтобы шерсть их делалась золотом. Его верблюды едва успевали отвозить это золото в Эфес и Пергам, чтобы и их боги, их Артемиды и Афины, были благосклонны к Крезу, а грядущие путеводители не забывали о его храмовых вкладах. Монетный двор едва успевал чеканить львиные головы на серебре и золоте сардийских монет, а мир сегодня уже только копирует тот первый золотой дождь своими, увы, не имеющими никакой реальной цены пфеннигами и лирами, пенсами, пиастрами и рублями. Синагоге было откуда брать украшения, достойные великого города.

Про палестры и гимнасии, в отличие от синагоги, хоть немного знает и самый бестолковый ученик школы. В них вырастали быстроногие олимпийцы, известные нам по черно- и краснофигурным вазам и прекрасным скульптурам Скопаса, Поликлета, Мирона, по мраморным бегунам и дискоболам, разошедшимся по музеям мира и оставившим на русских стадионах нескладных гипсовых учеников. Тут впервые можно представить, каковы были эти элитные спортивные школы. Галереи и ниши наполняли великие мраморные образцы Скопаса и Фидия, чтобы юношам знать «делать жизнь с кого». Колоннады и портики легки, бани изящны, залы светлы, и небо в квадрате прекрасно рассчитанного двора для игр, кажется, тоже рассчитано с Эвклидовой безупречностью.

Теперь, когда я читаю у Германа Гессе о Касталии, духовной аристократии человечества, отдававшей игре лучшие силы, ибо из игры строился свет мира, я вижу двор сардийской палестры и понимаю, что такое дисциплина и дух высокого Ордена. Палестра не зря стоит бок о бок с храмом, ставшим синагогой, — они ковали одного человека, надеясь сделать его богом. И попались на гордости, которая рано или поздно оказывается на всех орденских путях.