Турция. Записки русского путешественника - [35]

Кран подхватил и понес статую в небеса. И тут священник заметался: «Покропить-то!» Опустили. Опять к машине.

Я за ним. Он скорее на себя облачение, епитрахиль, я — воду с кропилом. И опять Святитель в небеса, к уже темнеющему небу и проступающему месяцу. Батюшка осенил памятник крестом и запел величание.

Как и было задумано, скульптура начала медленно поворачиваться (надо было проверить механизм), освящая все стороны света, и батюшка пошел за ней, провожая монумент нашей веры тропарем. Месяц засветил ярче, ревниво напоминая о вере страны, избравшей его своим символом. С ближнего минарета грянул призыв к последнему дневному намазу…

* * *

И вот ночи как не бывало. Утро сияло. Горы синели. «Море смеялось».

Опять их хотелось описывать. Опять казалось, что видишь вершины впервые.

Город уже был возбужден, праздничен. Флаги кипели. Святитель в черном, но днем уже не так тревожен, как вчера, хотя в этой монашеской спеленутости все равно слышалось беспокойство. Греки уже служили утреню. Свечи пылали, ветви мирта устилали пол. Владыка Хризостом, митрополит Мир Ликийских, на горнем месте, на верхней ступени амфитеатра, казался репетицией статуи. Канонарх пел со сладостной восточностью. Слепили белые ризы священства — летуче легкие, всех делавшие молодыми. Отец Валентин стоял у жертвенника чуть смущенно, но уверенно, а скоро уже гонял ретивых телевизионщиков, залезавших далее должного. Отец Дионисий слился с греками неразличимо.

Наш вчерашний «иконостас» оставался на месте. Хоругви, привезенные отцом Валентином, собирали алтарь воедино. Образа, поставленные греками, горели любимыми карминами. Было немного шумно, текуче, улично, хотя никто особенно не ходил. Скоро, впрочем, я погрузился в свою молитву. Свеча наплывала и горячо капала на пальцы, на минуту сбивая мысль… Хризостом вышел после Евангелия со словом о Николае, и можно было по частоте поминания слоеч «Николаос» догадаться, что он говорит о его нынешней борьбе в мире, и говорит с поэтической ритмичностью, нанизывая эпитеты.

А улица уже кипит, микрофон считает по-турецки, флаги плещут. Святитель уже переоделся в белое и летит в вышине ослепительным ангелом над площадью, флагами, греками, разгоревшейся торговлей.

* * *

Не буду описывать открытие. Оно неизбежно должно было быть трудно, потому что слишком различались задачи участников события. Греки держались в стороне, потому что инициатива проистекала из Москвы, а отношения двух патриархов осложняли трения из-за приходов, устремившихся под омофор Константинополя. Фонд Санта-Клауса же хотел, чтобы открытие не состояло из одной религиозной тематики.

Мы должны были отстоять Святителя и в то же время не зайти дальше должного в отношениях с Фондом и греческой метрополией, на чьей канонической территории ставился памятник.

Переводчица Фонда пошепталась с ведущим в легкой рубашке и джинсах. Он опытно и осторожно взглянул из-под тонких очков на нашу делегацию, на хоругви, которые мы принесли из храма, и праздник открылся.

Скульптор Григорий Потоцкий восславил Турцию и Россию, Миры и Москву, дело духовного образования и единства.

Отец Дионисий поблагодарил владыку Мир Ликийских от лица Московской патриархии и напомнил, что Николай не зря по-гречески Николаос — победитель народов, что он за века христианской истории одолел своим милосердием многих и сейчас этим памятником опять напоминает им, что мир стоит любовью.

Я сказал, что, по русским меркам, совсем недалеко от Мир в Вифлееме две тысячи лет назад родился Спаситель мира, научивший, что в Боге нет ни еврея, ни турка, ни русского, ни немца, а все мы братья и сестры и что вернее всего этот урок усвоил и передал Мирам и миру Николай Угодник, который ныне возвращается домой не Санта-Клаусом и Дедом Морозом, а тем, кем был и кем служил народам вернее всего — Чудотворцем.

И наконец…

Часы на городской площади показывали, что до конца тысячелетия остается 25 дней, 10 часов, 54 минуты. Покрывало пошло, потекло белейшим млечным потоком. Казалось, оно было бесконечно и струилось медленно и легко. Сверкнул нимб, и Святитель двинулся посолонь, как шли, бывало, крестные ходы, благословляя свой постаревший неузнаваемый храм, соседнюю мечеть, чьего назначения он не знал, новую площадь, все свои родные неузнаваемые Миры, корреспондентов, прохожих, губернаторов и детей, мусульман, православных и протестантов. Наш знакомый Мелетиос улыбался из толпы. Добрый болгарский пастор Илия, с которым мы познакомились накануне, подошел поблагодарить нас за памятник, за то, что возвысили посреди чужой веры, но тех же Господних людей, имя Иисусово, которое, кому надо, непременно услышит даже без перевода — самим сердцем. Лицо Илии светилось, ему было искренне хорошо…

А у памятника фотографировался на память с русским батюшкой константинопольский отец Мелетиос, и подтягивались понемногу другие греческие священники, потому что политика осталась где-то вне этого, а здесь торжествовали служением Николай Чудотворец и общность христианского дела.

Теперь я думаю о случившемся как о чуде. Мы отправились в путь с истоков Волги, а оказались у Истока более древнего — не Церкви только, но самого человечества. У одного из древних богословов справедливо сказано, что всякое существование и все безмерное движение жизни и любви обретает свое начало в Отце и только потом, проникаясь Духом Святым, становится лицом в Сыне. И настоящее богословие не в толковании учения, а в приведении к этому великому утверждению жизнью и милостью, что по-особенному умел делать Святитель Николай.