Тур — воин вереска - [8]
Радим всё схватывал на лету — и греческий и латынь, и историю с философией, и науки естественные, и всего за несколько уроков весьма сносно усвоил науку владения шпагой; потешные схватки закончились на третьем занятии; в последующем поединки были всерьёз; на пятом или шестом уроке на солнечной лужайке Радим провёл столь удачную атаку, что вынудил наставника своего Волкенбогена отступать, едва не выбил у него из руки шпагу и оцарапал ему плечо. Наставник, по обыкновению между боями пригубливавший того или иного хмельного напитка, в этот памятный день уж о кубке с напитком позабыл, мигом протрезвел и приложил немалое старание, чтобы выйти из поединка с учеником, не уронив престижа учителя. И это ему далось с трудом. Когда клинки были вложены в ножны, Волкенбоген утёр пот с несколько побледневшего лица, перевёл дыхание и молвил Радиму: «У тебя тяжёлая рука, мальчик, и быстрый глаз. Думаю, недолго ты будешь у меня учиться».
Не много времени прошло, и выяснилось, что лекарем Волкенбоген действительно был — и неплохим. Кровь отворять умел не только остриём шпаги, но и ланцетом. И не раз это проделывал. Однако не одним кровобросанием он был силён; ещё он быстро и почти без боли вправлял вывихи, вскрывал нарывы, делал перевязки. Он сам готовил для больных снадобья. За этим делом много раз сетовал о потере своего лекарского ларца, ворчал на жулика, обыгравшего его в Могилёве и уведшего ларец вместе с другим имуществом. Волкенбоген рассказывал, что в ларце у него в небольших ящичках хранились и склянки, и ложечки, и серебряная ступка с серебряным же пестиком, и мелкое ситечко, и иные предметы, без коих доброму лекарю при приготовлении снадобий никак не обойтись; и были в ларце у него квасцы и купоросы, и нашатырь, и камфара, и мышьяк, и каломель, и адский камень, и камень иудейский, салеп, магнезия и белладонна, какие сами по себе или по смешении являли добрые лекарственные средства, и фляжечка с готовым уж териаком была о сорока ингредиентах — от сорока, если не более, недугов (как не согласиться! было о чём пожалеть человеку, в медицине сведущему, в чьих руках всё вышереченное — истинное сокровище!)... Мужики и бабы к нему за кровобросанием толпами шли. Бывало придут, соберутся в сторонке и ждут, пока немец не смилостивится и их не подзовёт. Прозвище этого человека, ими же данное, звучало у них в устах при этих обстоятельствах презабавно и даже трогательно:
— Пан Волчий Бог! А пан Волчий Бог!.. Отвори мне кровь...
И Волкенбоген, аристократ и доктор, не цирюльник какой-нибудь бродячий, с чёрными пятками и нестрижеными ногтями, отворял им, простолюдинам, «дурную кровь», не помышляя о плате и подарках, ибо понимал, что этим нищим людям, с рождения пребывавшим в темноте невежества, заплатить ему нечем (хотя те и пытались отплатить добром всяк по-своему: один яблочко наливное принесёт, другой куриное яичко в руку сунет, третий одарит крынкой молока, четвёртый туесок с земляникой поставит на крыльцо, а пятый... пятый просто в ножки поклонится). Заметим к месту, что пускал он кровь не только хворым, но и тем, кто вечно был угрюм и желчен, кто и под радугой, раскинувшейся в небесах, вздыхал о гробе и могиле, то есть, как он сам говорил, «настроен был меланхолически».
Потом жизнь в имении, в глуши, вдали от высшего общества, полного искушений и всякого рода утончённых приятностей, видно, Иоганну Волкенбогену наскучила, и он, хотя и искренне семейство Ланецких полюбил, подался в большие города. Говорили, что его одно время видели в Вильне в качестве весьма уважаемого и востребованного, а потому и преуспевающего доктора. А позже он как будто вернулся в Ригу.
Люба
Поскольку была Люба редкая красавица да по годам на выданье, не знала она отбою от женихов. Брат Радим очень ревновал её и женихов от неё гонял всех без разбору, одного за другим отваживал от дома. Но приходили новые. И тех гонял. Приходили со сватами. И со сватами вместе гонял Радим женихов. Хитрые женихи пробовали через Яна и Алоизу втереться в приязнь, и им заступал дорогу грозный Радим. Жаловались обиженные женихи родителям Ланецким, но Ян всё отмалчивался, ухмылялся в усы, а Алоиза отводила глаза и вздыхала — верно, не прочь была бы она и приветить иных из женихов, да в доме принято было слушать мужское слово. Ещё боле хитрые женихи пытались через самого Радима к красавице-панне подкатить; но на каждого из хитрецов был у Радима один сторожок — глаз зоркий; видел брат, что ни хитрые, ни простые, ни молодые, ни старые, ни удалые, ни богатые, ни высокородные, ни грустные, ни смешливые Любаше как-то не кажутся. Вот и отваживал: кого хмурым взглядом, кого неласковым словом, кого угрозой, тех, кто попроще, — и кулаком, а кого и стращал саблей. Было одному купчику Могилёвскому, который с младенчества ни в чём отказа не знал и тут — в женитьбе на первой красавице, — думал, сразу выгорит (заплатил — вынь да положь), Радим сабелькой бровь и щёку рассёк, всё лицо залил ему кровью. Уж очень купчик настойчив был. А как пощады запросил, именем Искупителя взмолился, так Радим и отпустил его. Гроза был парень, и сестру свою любил нежно, берёг пуще, чем родители. Она с ним была словно за каменной стеной. Но и вздыхала Любаша за надёжной спиной у брата: времечко шло, а никто ещё не привлёк её сердце, не очаровал разум; не то чтобы чересчур переборчивая девица она была — просто у Любаши не складывалась любовь. Радим это видел и понимал, что ни один из женихов ещё не показался Любе, в сердце ей не запал, души не смутил; только поэтому он их и отваживал и их охаживал. А кабы запал бы кто, кабы мысли девичьи встревожил, кабы сон её забрал... Искали дураки её руки, а доискиваться надо было сердца.
