Тур — воин вереска - [56]

Накануне у неё с братиком был разговор. Пошептались тайком в сенцах, в жёлтом свете свечи, договорились ничего не рассказывать старшему брату о раненом шведском офицере — из опасения, что Радим, человек чести, человек, очень любящий отечество и ненавидящий врагов, может причинить сгоряча раненому вред.

Винцусь с ней согласился и твёрдо обещал молчать. Однако выразил удивление:

— И охота тебе, сестра, возиться с этим раненым шведом! Сказала бы отцу или велела бы Криштопу...

А у Любы нежным светом горели глазки, и она ответила:

— У нас все великие дела делаются женщинами за спиной у мужчин.

Но Винцусь наш, по малолетству и очевидной незрелости ума, не понял всей глубины и афористичности фразы — фразы, которой могла бы гордиться и царица, фразы, которая могла бы сделать честь и императрице, мудрой правительнице и собирательнице земель, а не то что юной девице, проведшей не менее половины жизни в литовских дебрях, в глуши, и знавшей будто бы не более девичьего рукоделия, и, кабы не её природный ум, понимавшей бы не далее пряслица. Мальчишка просто отмахнулся от сестры и её весьма многозначительной фразы не услышал.

И ехать Винцусь ни свет ни заря, да ещё в такую даль отказался. Был у него теперь другой интерес — брат ведь вернулся; мальчик готов был ходить за Радимом хвостом, слушать его часами и любые поручения его, просьбы исполнять. Только и помощи от Винцуся было, что уступил он сестрице Коника своего, оседлал его сам, приторочил к седлу тяжёлый мешок, который Люба собрала, и вывел ей коня за ворота; отъезжала Любаша тайно...

К хижине девушка подъехала, когда уж солнце взошло. Смилостивился над Любой Господь — подарил ей ещё один тихий, погожий день. В ярких лучах ещё низкого солнца полыхал желтизной и багрянцем лиственный лес, рдели в кустарниках пунцовыми каплями ягоды кизила и серебряной росой посверкивали сосновые боры, через какие напрямик правила доброго Коника Любаша. Уползали в низины языки тумана.

С замиранием в сердце толкнула девушка ветхую дверцу. И остановилась в нерешительности на пороге...

Раненый шведский офицер сидел в этот миг на лаве и смотрел на Любу. Бледный, исхудавший, с серыми кругами под глазами, слегка выступающими скулками, но явно двинувшийся на поправку и... чисто выбритый. Едва взглянув на него, Любаша сразу припомнила, что он с самого начала показался ей человеком приятной наружности, однако за заботами о его выздоровлении у неё не было времени думать о внешности его.

Усилия Старой Лели сказались: тот, кто одной ногой уж ступил в могилу, обрёл достаточно сил в одну эту ночь. Видно было, что офицер даже выходил из хижины: в очаге потрескивал хворост и тлели еловые шишки, а возле раненого к стене приставлена была крепкая палка, на которую он, похоже, опирался при ходьбе. На полочке под оконцем Любаша заметила обломок серпа, которым, конечно, офицер и сбрил многодневную щетину.

Он кивнул ей или, может, слегка поклонился (она не разглядела в полутьме хижины... или от естественного волнения), улыбнулся и сказал приятным негромким голосом:

— Jag väntar pa dig, vackra nymf[55].

Любаша вдруг почувствовала, что её смутила чужая речь, обращённая непосредственно к ней. И этот пристальный взгляд, прямой, честный... как будто даже восхищенный... тоже смущал её изрядно.

— Mitt namn ar Gustaf Oberg[56].

Он встал, опершись на палку, а Люба настороженно попятилась. Тогда он сел, опять улыбнулся — извинительно — и ткнул себе пальцем в грудь:

— Gustaf.

Любаша, слова не сказав, вышла к Конику, отвязала от седла мешок и волоком, ибо был он для неё весьма тяжёл, втащила его в хижину. И тоже, улыбнувшись, ткнула себя пальцем в грудь:

— Люба...

Дабы больше не утомлять доброго читателя обилием сносок, мы будем далее излагать речь нашего шведского героя по-русски; однако читатель должен помнить, что говорит он по-шведски, и не должен удивляться тому, что герои наши порой совсем не понимают друг друга, и, однако же, он может радоваться вместе с нами всякий раз, когда между героями, благодаря сметливости их, жестам, выражению лиц, устанавливается понимание.

Оставив мешок посередине хижины, девушка села на скамеечку у входа, прямо напротив капитана Оберга, и сказала:

— Я рада, что вы, пан офицер, чувствуете себя лучше. Если признаться, мы уж и не особенно верили, что вам удастся поправиться. Очень уж вид у вас был плох. Да и сейчас ещё, пожалуй, вам не следовало бы показываться родной матери... А сегодня уж ходите... Только благодаря знахарке нашей вы и поднялись. Как ловко она пулю из вас... выманила.

Чуть склонив голову, он напряжённо вслушивался в то, что она говорила.

А Любаша продолжала:

— Наверное, я больше к вам не приду. В этом мешке, что я привезла, вы найдёте сухари и вяленое мясо, и малиновый квас, что хорош от лихорадки, и вино, которое даст силы, и немного пирога со вчерашнего стола, и тёплую одежду. Воду ключевую найдёте поблизости; рядом видела я дикие яблочки, а на болоте журавины, и шиповник кругом царапается, и рябина гроздьями горит, спелые ягоды уже; ежели собрать, насушить, можно и зиму прожить; а из брусники, ягоды надавив, можно сделать превосходное питьё, которое и мёртвого на ноги поставит... а огонь у вас есть. Теперь не пропадёте...