Тупэмо - [19]

— Да что ты заладила! Да, он. Виноградов, шестьдесят пятая квартира!

Я смотрю на мороженое, ясно понимая, что есть его не буду.

— Ладно. Пойдёмте, — говорит папа.

— Куда? — потерянно спрашивает мама.

— Ну что ты как… как не знаю кто! Кто у нас психолог-то? Не пугай ребёнка! — говорит папа. — Ноутбук-то мы — идём покупать или нет? — Это папа уже у меня спрашивает. Я отрицательно кручу головой…

Это очень трудно объяснить, почему. Я ничем не помогу Курычу — что бы с ним не случилось — тем, что не куплю себе ноут. И ничем ему не наврежу, если куплю. И вообще — глупо отказываться от покупки. Что бы ни случилось. Всё дело… всё дело в лице. Я знаю, что если мы пойдём за этим самым ноутом, то мне придётся делать покупочное лицо. Такое лицо, которое выражает: я думаю о покупке, я её хочу, я с интересом рассматриваю все варианты, я выбираю лучший — и так далее. А у меня просто нет сил делать такое лицо. Это всё равно, что прийти на пляж и не иметь сил раздеться. Поплыть в одежде… Я отказываюсь. Глупо отказываться от покупки, но ещё глупее вот это «плыть в одежде». Мы едем домой.

— Так зачем тебе-то звонили? — спрашивает мама уже куда более своим голосом. Почти приехали.

— За всё надо платить. Мы же с ним общались, — говорит папа. Я знаю, что он хочет сказать. Что это я общалась с кем попало, а теперь ему участковые звонят. Не мне — а ему. Такое вот ущербное «мы»…

— А… что с ним случилось, не сказал? — спрашивает мама.

— Не сказал…

Выходим из автобуса, а у меня такое чувство, что из укрытия выходим. Страшно идти во двор. Страшно узнавать ещё и ещё, раскручивать эту… траурность. Но всё это неизбежно. Непременно, вот прямо сейчас подбежит какая-нибудь тётечка и начнёт во весь голос сокрушаться. Посёлок!

Под домом я с ужасом замечаю четыре таких тётечки (или, как их папа называет, «бабулечки»). И одна из них действительно отрывается от остальных — и на всех парах несётся к нам.

— А вот ты у нас Оксаночка, да? А вот я родственник! — кричит она ещё издали. Вид у неё какой угодно, но не скорбящий, хотя я сразу, конечно, понимаю, чей она родственник. Я даже — не поверите — узнаю её, хотя никогда не видела. Но получается, что видела — тогда, когда мне Курыч её изображал… Голос, плечи, пузо. И даже шелуха от семечки на пальто… Это, конечно, она.

— Такое горе! — сообщает она. — Некому портрэт (она так и говорит — «портрэт») нести!

— Какой… портрэт? — Я не передразниваю, а просто, не подумав, повторяю.

— Сашенькин! Чтобы всё как у людей! Портрэт не родственники несут, а служивцы!

— Сослуживцы, — механически поправляет мама.

— А сослуживец — ты… — вполголоса говорит мне папа.

— А… что случилось? Мы уезжали, и… — бормочет мама.

— Как что? Нету Сашеньки! И матери даже не сообщишь — где эта мать? что это за мать? А что за бабушка? В больницу слегла такая бабушка! Разве это бабушка? А я никто! Да, никто, родственница! И всё на себе потяну!..

Мы киваем, потихоньку смещаясь к подъезду. «Мы поможем… Мы поможем…», — обещает папа…

Дома мама возмущается:

— Парадокс! Очевидная невероятность! Мы до сих пор не владеем информацией. И это в нашем-то посёлке!

— Пусть Ксана спустится к другой сослуживице — и узнает, — говорит папа.

До меня не сразу доходит. Но доходит. К Веснухе…

— Я не пойду! — ужасаюсь я. Как? После того, как я вчера её несчётное количество раз выпроводила?..

— Это ведь не любопытство какое-нибудь, — втолковывает папа. — Отнесись к этому как к делу. Тебя уже попросили нести фотографию, ещё что-то попросят… Надо же быть в курсе!

— Не пойду!

— Посмотрим… — говорит папа.

Я мечусь по квартире, потом устраиваюсь у себя на кровати, — не сидится, снова мечусь… Зачем-то к рисункам кидаюсь (разбирать? смотреть?), на полках своих прибраться пытаюсь (ну это уж вовсе!..)… Вдруг мне приходит в голову, что мне действительно надо знать, как это случилось, — чтобы знать, насколько я виновата. А, может, и вовсе не виновата? Может, это и не на карьере случилось? Может, он под машину попал, с балкона свалился, может, аппендицит, в конце концов, чего только не бывает! В прошлом году старшеклассница от пневмонии умерла. Всех вылечивают, а она… Я спускаюсь на первый этаж.

Долго никто не открывает. Я жду — и не жду. Всё-таки не могу толком определиться, хочу я, чтобы открыли, или нет. Или всё-таки проще будет уйти ни с чем. Ни с чем, а не с тем, что я оттуда узнаю…

Наконец, открывают. Это Веснуха.

Она открыла и молчит, на меня даже не взглянула. Прибежала Дарька и начала тянуть её за халат в комнату — «дём! дём!». Это «пойдём», видимо…

— Ну и что вам на скорой сказали? — догадываюсь спросить я.

— Это ку’вы! — слышу я откуда-то из глубины квартиры (а она мне кажется очень глубокой, прямо пещерой какой-то — может, потому что тёмная такая, может, потому что сыростью пахнет). — Это ку’вы! Что они мне скажут?!

— Дарьку… ещё рвало? — спрашиваю я.

— До пол-т’етьего!

Веснуха продолжает стоять молча, никак не реагируя — ни на меня, ни на Дарьку, ни на голос из «пещеры».

Я набираю воздуху — и:

— Что случилось с Курычём?

— Сго’ел! Нечего было… по этим ка’е’ам лазить! А моя ду’а ведь в него втюхалась! Сама ведь с д’угим, с че’ноглазеньким в’оде гуляла!