Туманное Звено. Стихотворения - [23]

слепит рыбачий глаз, как рыцарь шпагой.

Широкий пляж с янтарной мелкотой

распластан между дюнами и влагой.

Почти забыты мною латыши,

остыла я к воде и к водолазу,

но первый угол здания души

я прислоню к либавскому лабазу.

В окне дитя, схватившись за косяк,

в матроске сине-красной с белым бантом,

висело как живой трехцветный стяг,

воскресным увлекаясь музыкантом.

К несчастью, музыкальный город был

настроен на дождливую погоду,

и чайки, снизив треугольник крыл,

зигзагами предсказывали воду.

Но вдоль квартир, имевших вид змеи,

картонная меня возила лошадь,

а в сквере ноги быстрые мои

сверкали в Треугольника калошах.

Подняв три церкви равной высоты

(о, свод с тремя небесными ногами!),

казался город мирной суеты

треножником, стоящим над снегами.

Морской старик с соленой бородой

тремя зубцами бился там о гавань.

Был треуголен парус над водой,

в которой плотник Петр Великий плавал.

С убийственной длиною шли дожди,

стремительно шел ветер, влагой полный,

и сногсшибательные, как вожди,

шли к берегу трехъярусные волны.

ГАВАНЬ

Купаясь в океанской пене,

портовый спуск лишен травы,

но крыты нижние ступени

зеленым илом синевы.

С жезлом — враждебной контрабанде

свет зажигая до зари —

прошел фонарщик. По команде

упали в воду фонари.

Девчонку в пепельной рубахе

на дальний буер отнесло.

Приснились ей в последнем страхе

и рваный веер, и весло.

В морской часовне гаснут свечи.

В жаровне жарят камбалу.

И, раздвигая мерно плечи,

матрос гуляет на балу.

Свирепый ветер кулаками

срывает с палок паруса,

но и сегодня с рыбаками

еще бывают чудеса:

их не пугает гибель лестниц,

канат в клокочущей воде

и глазки крыс, хвостатых вестниц,

покинувших корабль в беде.

ГЛАЗА

1. «Один у деда глаз был из стекла…»

Один у деда глаз был из стекла.

Живой свой глаз он потерял в турецкой

войне, и внучка длительно могла

кампанией той любоваться в детской.

Смешение селитры и песка

с водой — лежало в дедовой глазнице.

Зарубцевалась рана у виска,

но рваный глаз оставлен был в больнице.

Мы превозносим мужество зрачков,

отдавших все видения отчизне,

от кровеносных внутренних толчков

уже не пробуждающихся к жизни.

Открыли финикийские купцы

в песке стеклянный шарик ненароком,

чтоб русские отцовские отцы

могли нас занимать стеклянным оком.

Из этих глаз не выскользнет слеза:

они тверды, как северные соты…

У мудрецов стеклянные глаза:

глядят они в блаженные пустоты.

2. «Но был другой — естественный — зрачок…»

Но был другой — естественный — зрачок,

вкруг коего три жилки голубели,

трех классиков читавший без очок

и трех сироток знавший с колыбели.

Был глаз, берегший дедушку в туман

и снеговые обходивший кочки,

соединявший петлю и карман

серебряною речкою цепочки.

Заботливый нерукотворный глаз,

кормивший птицу праздничною булкой

и капельку ронявший много раз

над гладкой музыкальною шкатулкой.

Была под ним румяная щека.

И светлый глаз у впадины зловещей

старательно, как глаз часовщика,

рассматривал явления и вещи.

ЛИСТЬЯ

Мне снился сон. Нам, к счастью, снятся сны.

Во сне без трости ходит и безглазый.

Он днем во тьме, но сны его ясны,

как фонари, в которых водолазы.

Явился мне осенний день во сне.

Он догорал, как юноша в чахотке.

Цвета его готовились к весне,

но смерть уже была в его походке.

Внизу, сияя, двигалась река.

Широкий луг спускался к ней полого,

и с дерева, дрожавшего слегка,

слетало в воду желтых листьев много.

Всё было просто, будто наяву.

Белье отца висело на веревке,

и капельку, стекавшую в траву,

усердно пили божии коровки.

Но сам отец навек ушел в песок,

не ощутив минуты погруженья,

оставив нам высокий свой висок,

страсть к странствию и к «Ниве» приложенья.

Внизу текла в сиянии река.

Погост с холма спускался к ней полого.

Закат заметно красил облака,

и было в дерне желтых листьев много.

Четыре шишки рдели на сосне —

из них случайно крест образовался.

Отца с тех пор я видела во сне —

но мой отец уже не разувался:

шесть лет он держит кости в башмаках.

Уже не ходят школьники к нам в гости.

И мы уже не виснем в гамаках,

давно не увеличиваясь в росте.

Летите, листья! Вам пора лететь.

Ваш золотой уход мы почитаем.

И мы уйдем — лишь стоит захотеть.

Но все-таки мы жить предпочитаем.

1939

ГОРЛО

Серебряное горло соловья

для пенья предназначила природа,

но горло из металла знаю я —

к несчастию, совсем иного рода.

Искусственному горлу подражать

не пробуйте: оно страшней кинжала.

Ах, с этим горлом надобно лежать!

Так, умирая, мать моя лежала.

В украшенном рельефным кораблем,

загроможденном маленьком покое,

в покое, не встречающем рублем,

оставили врачи ее в покое.

Над плотью, сотворенной из ребра,

склонился ангел, видевший наверно,

как в крошечный канал из серебра

вливался холод — медленно, но верно.

В саду взметнулся поздний лист древес,

и люди с непокрытой головою

под ранним снегом, реявшим с небес,

пошли провинциальной мостовою…

СОФИЯ

Любовь убита, Вера высока,

ушла Надежда к молодости в гости,

но, может быть, целебная рука

их матери — мои расправит кости.

Я потеряла собственную мать,

когда еще была четвероногой.

Меня София звезды понимать

учила над вечернею дорогой.

В прах, где родители мои легли,

и я, быть может, с мачехою лягу…

На берегу темнели корабли.

Она дала перо мне и бумагу.

Гусиное схватила я перо,

его — железной жизнью очинила.