Туманное Звено. Стихотворения - [16]

вы нотные шевелите листы?

И вечером вдоль парапета гавани,

где давится своими зернами лабаз,

вы, так и не отведавшие плаваний,

болтаетесь (как в фонарях недужный газ

под утро). С вами ридикюль из лайки,

и вы, наколочкой тряся на малышей,

кидаете пригоршни катышей

сверкающим неугомонным чайкам.

1931

«Жаждет влаги обугленный бор…»

Жаждет влаги обугленный бор.

Изогнулись дерев поясницы.

Гробовой беспросветный укор

в кругляках остывающей птицы.

О, в жаровне над жаром оса!

Столкновенье зари с палачами!

Сиротинушка, чьи волоса

только солнце ласкает лучами.

Белый воздух, который висит

поутру над сырым листопадом.

Белый лекарь, который косит,

чтоб с предсмертным не встретиться взглядом…

Что дороже нам: розы иль рожь?

Днем — глаза мы за пазуху прячем.

(Теснота. Ослепление. Ложь.)

Ночь. И что ж? Мы от зрячести плачем.

1935

«Разве помнит садовник, откинувший стекла к весне…»

Владиславу Ходасевичу

Разве помнит садовник, откинувший стекла к весне,

как всю зиму блистали в них белые стебли мороза?

Разве видит слепой от рожденья хотя бы во сне,

как, пылая над стеблем, весною красуется роза?

Проза в полночь стиху полагает нижайший поклон.

Слезы служат ему, как сапожнику в деле колодка.

На такой высоте замерзает воздушный баллон,

на такой глубине умирает подводная лодка.

Нас сквозь толщу воды не услышат: кричи — не кричи.

Не для зверя рожок, что трубит на осенней ловитве.

Ведь и храм не услышит, как падает тело свечи,

отдававшей по капле себя на съеденье молитве.

1936

«Недолговечна полная луна…»

Недолговечна полная луна.

Уже, взгляните, месяц на ущербе.

Трещат дрова под краем колуна,

но клок гнезда уже висит на вербе.

Двулики яйца, в хрупкой пелене

лелея солнца и луны начало.

Сто лет назад при этой же луне

дитя огромный колокол качало.

Как знаменщик таскает славный флаг,

так я иллюстрирoванного тома

столбцы таскаю в памяти. Но как

доставлю их до земляного дома?

Под лилиями мартовской луны

спят ангелы, хоть их и не бывает.

И лишь Мартынов в стане сатаны

про верный выстрел свой не забывает.

Забуду ль, как влачил мою кровать

на кручи демон, в тучный драп одетый?

Его привыкли Лермонтовым звать,

но он с другой был, знаю я, планеты.

Пошла я, в узкий ранец мой вложив

того корнета синее сиянье.

И посейчас тот бедный ранец жив,

но ах, взгляни — какое в нем зиянье!

1933

ДОРОГА

Спи, тополь, спи — иль наяву

от тли погибнешь здешних мест.

Пока ты веткой в синеву,

червяк твою средину ест.

Как хочешь листья золоти —

в них осени не скроешь ног.

И в стих должна слеза войти,

чтоб он дойти до сердца мог.

Чуть виден путь. Нас водит бес

из ниоткуда в никуда.

Вдали шумит отчизны лес,

гуляет севера вода.

Хоть нынче ритмы у химер,

у нас же битвы на носу —

того монаха, например,

припомним, что рыдал в лесу.

Была Тамара за стеной,

ее моленье не спасло —

сияло нимбом под луной

воронокудрое чело.

Но побелели, что мороз,

твои, о ангел, волоса,

когда ты Лермонтова нес

живую душу в небеса.

1936

«Найдя мешок нездешнего добра…»

Найдя мешок нездешнего добра,

мечтатели слоняются в бездельи.

Встречаются каскады серебра

и в самом неотесанном ущельи.

Внизу — концы бездомные журчат,

начало порождается вершиной.

Рождается желтком крыло галчат,

свирель — отверстьем в трубке камышиной.

Вот облако у горного горба

остановилось греть кривую спину…

Спи, Лермонтов! Скрипучая арба

везет тебя, могучего, в ложбину.

Пятнадцатого каждый год числа

июля, отдавая дань разлуке

с тем, коего обида унесла, —

река Дарьял выходит из русла,

гора Машук заламывает руки.

1936

«Нас точит время кончиком ножа…»

Нас точит время кончиком ножа.

Вблизи итог несложного сложенья.

Щитом ладонь на сердце положа,

мы всходим. Небо. Головокруженье.

Ах, за день сердцу страшно много сил

ступенями сложить необходимо,

чтоб ночью ветр нам волосы носил,

носил… небесного сиянья мимо.

С одышкой мы в этаж взошли восьмой

и вот висим над бездной на балконе.

Но, душенька, остался голос мой

на самом дне, на муравьином лоне.

Оттуда лучше видит он полет.

Куда ему в редеющие сферы?

Не стратосферы дай ему оплот —

святых сестер: любви, надежды, веры!

1936

ПОТОНУВШИЙ КОЛОКОЛ

В полночь в озеро скатили

духи колокол с горы.

Стал звонить он из-под лилий,

потонувший, с той поры.

Горе! Колокольный мастер

в горы плоть свою понес.

И жена его в несчастьи

выплакала крынку слез.

Там, где Виттиха мышонка

кормит, лешего пасут,

видишь, двое в рубашонках

тащат горести сосуд.

Эти водоросли, слезы,

эти голые птенцы,

в эти горькие морозы

эти дальние концы.

В стужу рубка. Мелким стуком

дровосек считает снег.

О, внемлите этим звукам —

стонет будто человек.

О, взгляните в глубь покоя,

в дом, упавший в водоем, —

в отраженье, в жизнь, из коей

мы живыми — не уйдем!

«Так уходят в сумрак поезда…»

Так уходят в сумрак поезда,

так в музеях старятся амфоры,

так зимою птицы иногда

разбивают грудь о семафоры.

Жмется жизнь под арками моста:

нищие укутаны газетой.

Счастье для газетного листа —

греть он может спину жизни этой!

Но лишен тетрадный складный лист

этого завидного удела.

Лист мой, понапрасну ты речист:

никому до слов твоих нет дела.

Молоку предписано скисать,

молочаю — соки лить над полем.

Но о смерти зрело написать

может тот лишь, кто смертельно болен.

1936

ВОСК

Наталии Борисовой

Зерно в земле созрело и взошло.

Цветок висит, виясь серьгою длинной.