Туманное Звено. Стихотворения - [15]

пaяца в пустынном цирке

белый пляс вокруг арены.

Золушка, в твой локоть детский,

не балованный балами,

сунул сказочный дворецкий

птицу с мыльными крылами.

Твой ли волос между строчек —

горя белого примета?

Слышишь голос среди ночи?

Ночь читает книгу света.

1934

КРАСКИ

Александру Гингеру

Ярок желтый блик червонца,

отражая солнца лик.

Воска частые оконца

мед дают тебе, старик.

Голодает населенье —

луч надежды в зеленях.

Зелень — ветвь увеселенья,

к ней и гуси семенят.

Не забудь цветок лазури!

В синих крыльях стрекоза.

И слепец своей бандуре

отдал синие глаза.

Ценность вкладов заливаем

красной латкой сургуча.

Бьет нас доля боевая

кровью красной сгоряча.

То, что в черном облаченьи

в черных дрогах мы везем, —

для грядущих насаждений

неизбежный чернозем.

Но холодным тихим утром

молоком окутан брег,

и бесплатным перламутром

сонмы красок кроет снег.

Белый цвет владеет нами.

В доме белый потолок,

люлька с белыми волнами,

саван — белый эпилог.

1934

ШАРМАНКА

Вербуют ли к сухой войне солдат

иль свежий броненосец с верфи сдвинут —

не всё ль равно: впадает разность дат

в одну дыру, в одну и ту же глину.

Вниз едет лошадь, вверх автомобиль —

два направленья в горном переулке.

Резьбу на крышке скрадывает пыль,

но неизменна музыка в шкатулке.

Тоскует вал, как маленькая мать,

что сына своего встречает робко.

Но тот вдали — о, где его поймать! —

уже блистает гоночной коробкой.

Малютка мой, нечаянным путем

попал ты в комариное болото.

Не знаю я, когда отсель уйдем,

но слышу: всё жужжит пред нами что-то.

Перо мое, давно меня ведешь, —

мозолью достается нам единство.

Гусиное, не ставишь ты ни в грош

назойливые страсти материнства.

Послушай, правых пальцев только пять.

Пусть то не пальцы, а персты весною,

но рухнет день, и хлынет ночь опять

над славой, как над заводью лесною!

1932

«Лишь вечер ляжет в гавань фонарями…»

Лишь вечер ляжет в гавань фонарями,

с медведем в сетку ляжет детвора —

служанка, убираясь янтарями,

уходит, как цыганка, со двора.

Минуя псов с поджатыми задами,

свой выстраданный забывая день,

она проходит синими садами,

она плывет как облако, как тень.

Ее встречает с радостью Премудрость,

Надежда, Вера и Любовь пред ней —

три девушки, три гвоздика, три чуда,

на коих вешается бремя дней.

О сновиденье, не котомку с хлебом —

орлиный пух ты держишь на ремне.

Неси меня, доколь седьмого неба,

любимое, достичь удастся мне!

1934

ЦЫГАНКА

Цыганке вечерами у камина

у мирного огня колен не греть.

Ее бессонный табор гонит мимо

ночных селений, в даль закинув плеть.

Глаза ее, туманом налитые,

следят за караваном вешних птиц.

Пята ее в золе и золотые

пустые бусы в желобе ключиц.

Лишь мертвецу души не зачарует,

не вспенит кровь — ее павлиний ход.

Так плавно, волны озеру даруя,

так облаком проходит пароход.

Цыганка, в берегах земных столетий

тебе один лишь ветер другом был.

О музыка, о сад, погибший в цвете,

обуза и бессилье диких крыл!

1935

«Хотя б во сне — увидит цвет весны…»

Хотя б во сне — увидит цвет весны

тот, кто глаза забыл в полях сраженья.

Но ах, какие могут видеть сны

те, коим цвет — пустое выраженье,

природа листьев — просто волокно,

крыло у птицы — вовсе не крылато;

для коих даже синее окно

весною — лишь отверстие куда-то…

Ложатся тихо в воду облака,

от камня круг расходится за кругом.

Твои глаза (пятно из молока)

в воде небесного не видят луга.

Слепорожденный, здесь ты не у дел,

не знаешь ты, как тратят краску розы!

Глаза из алебастра — твой удел.

Но пальцами мои ты видишь слезы.

1936

ЖИЗНЬ ФРИДЕРИКИ ФОРСТ

Над гнилью кладбища, над щебнем пустырей,

над сном окраины выкатывалось солнце.

И прачки, выйдя из кривых своих дверей,

пооткрывали лучезарные оконца.

Ночной извозчик понуканьем и вожжей

бодрил свою четвероногую подругу.

Внизу лебедка тарахтела над баржой

и пирамидой серебрился жирный уголь.

Под солнцем колокол рыбачек разбудил:

веселый парус волочил к ним рыбью свору.

Горластый город медленно всходил —

скользя сетьми, всходил на гальчатую гору.

В час пробуждения береговых громад

маячные глаза меланхолично тухли.

И почтальон, подвыпивший номад,

уже входил в намыленные кухни,

где цвел кастрюльный строй и жаждущим на страх

цвели сентенции в стекле и в полотенцах.

Из окон фрейлейн Форст на всех парах

уже летели фортепьянные коленца.

Умывшись и свернув на полинялом темени

наследие былой златой своей красы,

служительница муз, без мужа и без племени,

уселась за свои дисканты и басы.

На трех ногах — кормилец лакированный —

заплакал чернокрылый крокодил.

Под низким ветром садик обворованный

завыл, как если б вор с ребенком уходил —

прочь с грузом маленьким, браслетистым и голым,

как тот, кого на олеандровом столе

в альбоме пухлом держат новоселы

иль дедушки слегка навеселе.

Ружьем сражен, жених фату венчальную

унес, покрыв стеклом свое лицо.

И вот взамен колечка обручального

одно салфетное осталось с ней кольцо.

Одна в сочельник, согнутая слушаньем

вразвалку скачущих и тренькающих гамм,

самой себе она сервировала кушанья,

и молча клался гусь к брусничным берегам.

Как три волхва, три короля, три странника,

доверила она свой путь звезде.

И со звездой над елкою осанистой

состарилась в привычной борозде.

Бесшумные учительницы музыки,

легки ли вам железные цветы?

Иль всё еще в своих жакетках узеньких