Туманное Звено. Стихотворения - [13]

его воркующие разговоры.

Чудесно колебались, что ни миг,

две чаши сердца: нежность и измена.

Ему друзьями черви были книг,

забор и звезды, пение и пена.

Любил он снежный падающий цвет,

ночное завыванье парохода…

Он видел то, чего на свете нет.

Он стал добро: прими его, природа.

Верни его зерном для голубей,

сырой сиренью, сонным сердцем мака…

Ты помнишь, как с узлом своих скорбей

влезал он в экипаж, покрытый лаком,

как в лес носил видения небес

он с бедными котлетами из риса…

Ты листьями верни, о желтый лес,

оставшимся — сияние Бориса.

1935

ГОРБ

Дадут ли в жизни будущей венцы

взамен неисцелимого порока?

Таких — не утешают леденцы,

глаза их в синеве сидят глубоко.

Подчеркивает мраморность чела

не локон — роковой венок уродства.

Лучистая, но льдистая скала

не в силах дать травы для скотоводства.

Но эдельвейс, цветок пустых полей,

пленяет нас среди высот громоздких.

И матери горбатый сын милей

других ее — высоких — недоростков.

Быть может, горб — сращение тех крыл,

которыми махал твой сын в лазури,

когда еще он херувимом был.

Но как найти крыло в верблюжьей шкуре?

1935

ПЛАМЯ

До пашни — дождевые облака,

до нас — дошли слова издалека:

«Речь серебро, а золото — молчанье».

Но, вставши от ночного столбняка,

производительница молока —

корова издает свое мычанье.

И, озирая бедный свой надел,

лесной ручей — о благостный удел! —

в тиши журчит по мелкому песочку.

Рука моя скудеет не у дел:

уж верхний слой воды захолодел,

но нижний пробивает оболочку.

Бьют влагой в пламя. В доме слышен плач.

Дрожит фитиль. И опытнейший врач

к отчаянному прибегает средству.

Конец. Уже над дерном ходит грач.

Но, как твое занятие, палач,

огонь передается по наследству.

1933

«Настоящий воитель является пушечным мясом…»

Настоящий воитель является пушечным мясом:

золотой ореол над собой он хоронит во мгле.

Как под ветром ветла, как жена перед иконостасом,

расстилается он по укромной окопной земле.

Настоящая служба, мой друг, не блестит позолотой:

в сером платье она, в серой кухне стоит в уголке.

Так бесхитростно Золушка, вышколенная работой,

у стола засыпает с голубкой на голой руке.

Настоящее время совсем нам не кажется жизнью:

в полусне мы любуемся мраморным телом зимы.

Лишь в полете своем снег действительно безукоризнен,

но начало вещей и конец их пленяет умы.

1935

«По веленью Водолея…»

По веленью Водолея

мы мечтаем, бдим и спим.

Солнце, сумерки жалея,

небо уступает им.

Тех же четырех наседок —

просинь, лето, осень, снег —

водит год, но напоследок

позабыл их человек.

Не звездой теперь дорогу

метит он, а фонарем.

Сердце рощи понемногу

истекает янтарем.

Плачет сосенка, для плясок

наших данная костру.

Плачет плоть моя — подпасок,

с горем вставший поутру.

Только сумрак видит звезды,

белый день обидит их.

Лишь в лощине козам роздых,

в котловине — ветер тих.

Лишь во сне цветами тело

наше дышит не спеша.

Лишь во сне вступает в дело

одичалая душа.

И конец для нас загадка,

и начало спит во мгле.

Нам и сумрачно, и сладко

быть на сей еще земле.

1935

КЛЕВЕР

Поутру и здесь в тумане клевер,

на заре весенней розов он.

Но весна от нас пойдет на север,

где стоял всю зиму санный звон,

где стояли печи, ягод вазы,

перед каруселью круглый рот,

в полке мальчик-с-пальчик, водолазы,

в озере — стволы наоборот.

Озеро вернется — о, поверьте!

Просверлите стебель камыша:

запоет высоко пред смертью

полый стебель, голая душа.

ПЕРО

Заплаты черепичные красны.

Зерно в земле побегами лучится.

Уверенная поступь у весны,

нам у нее пристало б поучиться.

Доверь же ей ведение пера —

гусиного пера, не золотого, —

душа моя! Сегодня со двора

и ты пойдешь. Перо — твоя обнова.

Шесть дней оно скрывалось в сундуке,

проложенное прелостью и перцем.

В седьмой — оно к десной твоей руке

ласкается, старается, как сердце,

как лавочник, что дарит нам вершок,

как склянка, что песочною зовется,

как сваха, как сиреневый горшок,

где счастье лепестками нам дается.

1930

ЗЕЛЕНЫЙ ДВОРИК

Зеленый дворик. Курицы в навозе

и золотой веселый сеновал.

Зачем так быстро время воду возит

и мой струистый полдень миновал?

У бабушки висели в день осенний

лекарственные травы с потолка

и скопища на коконе кисейном

уснувшего мушиного полка.

Как любо было бегать вороненком

в расквашенные клети за яйцом,

как утром распевало горло звонко,

выскакивая к солнцу на крыльцо!

Но сладок был при свечках летний ужин,

и юбочек взлетало полотно,

когда босые пятки били в лужи

и дождь ломился радугой в окно,

в речонку или в толщу огорода,

где маялись малинные кусты,

где, праздника встречая день дородный,

линяли наши ягодные рты.

О свежие сверкающие гумна,

пронизанные ржаньем жеребят,

о славные вожди ватаги шумной

играющих в разбойники ребят.

О нянюшкин сундук, где всё наследство

оберегал малеванный улан.

О милое холстинковое детство,

румяное отнюдь не от румян!

1924

«Молочных чувств дано нам только пять…»

Молочных чувств дано нам только пять.

Но с каждым годом шире древесина.

Затронет пух растительную прядь,

и задрожит в безветрии осина.

Дрожит желток. В хрупчайшей скорлупе

всей нашей жизни нежное начало.

Пусть воду или воздух я в ступе

порой толкла, всё ж дно мое стучало.

Прости меня, что на твое лицо

кладу, о муза, столь цветного глянца.

Но ежегодно белое яйцо

пылает от пасхального румянца.

Средь гиацинтов, смертников весны,