Туман в области знаний - [42]

Очнулся я от боли и грязи во рту. Меня тащили волоком по земле. Я застонал, и движение тут же прекратилось. Надо мной склонилась Алёна. Всё её лицо было грязное и в слезах. Её тёплые солёные слёзы капали мне на губы, и я слизывал их языком вместе с грязью. Ничего приятнее нельзя было себе представить. Немного успокоившись, она сказала, что обе раны не очень серьёзные, что она перевязала их, воспользовавшись аптечкой из машины. Я потерял много крови и поэтому не очень хорошо выгляжу. Она пытается дотащить меня к нашему BMW.

— Алёна, почему к старому разбитому BMW? У нас в распоряжении два шикарных новых Мерседеса.

— Mykl. У тебя с головой не всё в порядке. На Мерсах стоят GPS, и за ними ведётся постоянное наблюдение. А за нашим BMW следит только служба возврата машин взятых на прокат.

— Но до нашего BMW ползти и ползти, а Мерс он вот он, рядом, только заползти и можно ехать.

— Заманчиво, это верно, но ползти придётся до нашей машины.

Я предложил ей взять коврик из Мерса и тащить меня на нём, по-моему, это должно быть легче. Она не сопротивлялась, и через несколько минут мы уже были рядом с машиной. Осталось в неё забраться. Как нам удалось затащить меня на заднее сиденье, до сих пор не представляю себе сам. На это ушло, довольно, много времени, так как я пару раз терял сознание, и Алёна пыталась приводить меня в чувство. Наконец я услышал мерное урчание двигателя и опять провалился в никуда.

Мне снился сон. Алёна гладила меня по лицу нежным и мягким кроличьим хвостиком. И вдруг резкий запах нашатыря лишил меня удовольствия и наслаждения. Кроме того, кто-то нещадно хлестал меня по щекам. Ощущение блаженства пропало, я открыл глаза, что бы увидеть того, кто упражнялся на мне в карате. Это был врач. Он перестал хлестать меня по лицу и, удаляясь, кому-то сказал, что я готов и меня можно транспортировать. Это была неслыханная наглость. Я же не чемодан, что бы меня транспортировать. Однако вместо слов возмущения наружу вырвался какой-то хрип, что-то булькнуло в горле, и я решил отложить объяснение до лучших времён. Рукой и ногой я шевелить, практически, не мог, но чувствовал, что они на месте. Это было уже не плохо. Силы постепенно возвращались. Я хотел, есть и встать. Однако, даже язык ещё не слушался меня. Со мной что-то происходило. Я несколько раз пытался открыть глаза, но кроме тумана ничего не увидел, бросил эти попытки и стал прислушиваться к ощущениям. Вокруг слышались голоса, меня куда-то несли, потом засунули во что-то и положили на меня что-то мягкое. Раздался знакомый звук двигателя самолёта и тут я по-настоящему пришёл в себя. Первое, что я увидел, это лицо Алёны. Она не плакала, была умыта, хорошо причёсана и от неё исходил ни с чем несравнимый аромат. Я чуть было опять не потерял сознание, но уже от удовольствия. Она всё поняла и наклонилась ко мне. Лучшего лекарства, чем этот долгий, сладкий, растекающийся по всему телу поцелуй, найти было невозможно.

Россия

Я снова провалился в небытие и очнулся от толчка и острой боли пронизавшей всё тело. Ещё не открывая глаз, морщась от боли, стало ясно, что самолёт приземлился, катится, трясётся на полосе, вызывая боль и радостное ощущение, что я жив. Говорят, что мёртвые ничего не чувствуют. Открыв глаза, вижу дремлющую в кресле рядом Алёну. До чего же всё-таки приятно смотреть на спящую красивую женщину. Да, ей тоже досталось.

Самолёт остановился, все проснулись, началось броуновское движение, и на меня не обращали внимание. Алёна куда-то исчезла, и это было самое досадное. Могла бы и попрощаться. На этих мыслях, без лишних слов, мои носилки подхватили двое мальчиков, под пару метров ростом, и вынесли из самолёта. Носилки вместе со мной запихали в машину, которая сразу набрала скорость и с сиреной помчалась в неизвестность. Катались недолго. Те же двое, но уже в белых халатах, довольно шустро, переправили меня в операционную. Последнее, что я помню, это то, что меня раздевают, перекладывают и укол, противный такой и опять в комнату для просмотра снов. И всё же снов я так и не увидел. Никто меня не бил, не гладил руку и даже не целовал. Возвращение в мир живых было медленным, неприятным, болезненным. Рот, ни за что не хотел открываться, был скован сухостью и горьким привкусом. Стало тоскливо, одиноко, на глаза навернулись слёзы, хотя нет, что это я, ничего такого не было, но всёравно на душе было мерзко и пакостно. Лежать с закрытыми глазами, и слушать окружающие звуки было, немного, интересно. Где-то стучали каблучки, кто-то разговаривал, хотя ничего разобрать было невозможно, с улицы доносилось пение птиц и ещё вода. Где-то рядом был слышен звук льющейся воды. Никогда не думал, что слушать воду можно с удовольствием. И тут я услышал голос. Это был её голос. Ужасно не хотелось открывать глаза. А вдруг это сон и всё может исчезнуть. Она так нежно произносила моё имя, шуршала своим платьем и громыхала вазой, ставя её рядом со мной, прямо над моим ухом. Я не выдержал и открыл глаза. Алёна двигала ко мне стул, устраиваясь на нём, а я смотрел на неё и упивался ароматом шикарных роз. Несколько минут мы, молча, смотрели друг на друга, боясь, не знаю чего. Просто молчали, и нам было хорошо. Расцепить губы было неимоверно трудно и первое, что я попытался произнести, это слово пить. Она смочила мои губы мокрой салфеткой, сказав, что пить пока нельзя. Врач запретил все разговоры с тобой, по крайней мере, до завтра. Ты потерял много крови. Обе пули достали, и знаешь, это были очень нехорошие пули. По мере выздоровления узнаешь всё подробнее, а пока поправляйся. Я не смогу больше навестить тебя, надо работать, но минут двадцать мы ещё можем побыть вместе. Я, молча, встретил приговор и просто смотрел на своего спасителя. Глаза закрылись сами, похоже, что я уснул, так как, проснувшись, увидел только букет шикарных роз и небольшую записку на тумбочке, которую даже не мог прочитать.