Туарег - [30]

Четыре бинокля, равноудаленные друг от друга, были направлены на него с четырех сторон горизонта в течение всего дня, однако ни всадник, ни животное не сделали ни одного движения, заметного на таком расстоянии.

Когда день снова начал клониться к вечеру, прежде чем москиты покинули свое убежище, лейтенант Разман дал общий вызов.

– Он не пошевелился, – обратил он внимание всех. – Что вы об этом думаете?

Сержант Малик вспомнил слова туарега: «Надо уподобиться камню, стараясь не делать ни одного движения, на которое расходуется вода… Даже ночью надо двигаться так же медленно, как хамелеон, – и тогда, если тебе удастся стать невосприимчивым к жаре и жажде, а главное, если удастся преодолеть панику и сохранить спокойствие, у тебя есть какая-то возможность выжить».

– Он экономит силы… – высказался он. – Этой ночью он сдвинется с места… Остается только узнать куда…

– Ему потребуется по меньшей мере четыре часа, чтобы добраться до берега себхи, – вмешался Ажамук. «И еще час, чтобы в темноте подняться наверх и достичь того места, где мы находимся», – мысленно прикинул он. – Нам следует вести наблюдение до полуночи. Если он прождет дольше, то потом у него не будет времени, чтобы как следует отдалиться, даже если он проскочит.

– Он не справится с верблюдом, – высказался Сауд из крайней южной точки. – Здесь тучи москитов. Кое-где пробивается вода, и если он подойдет ближе, то непременно увязнет.

У лейтенанта Размана сложилось мнение, что туарег предпочел бы быть проглоченным песками, нежели попасться живым, но он воздержался от комментариев. Ограничился указаниями.

– Четыре часа передышки, – сказал он, – но затем всем глядеть в оба…

Ночь оказалась такой же длинной и такой же напряженной. Луна по-прежнему ярко освещала равнину, и на рассвете у преследователей не оставалось сил бороться со сном и усталостью. Глаза покраснели от постоянного вглядывания в темноту, а нервы были напряжены до предела.

Когда они вновь приблизились к краю солончака, то увидели его – все в той же точке, в том же положении. Похоже, туарег так и не сделал ни одного движения.

Голос лейтенанта в микрофоне звучал нервно:

– Что вы об этом думаете?

– Что он спятил! – хмуро отозвался Малик. – У него уже не осталось воды… Как он протянет еще день в такой духовке?

Ни у кого не нашлось ответа. Даже им, находившимся за пределами котловины и располагавшим достаточным запасом воды в огромных бидонах, мысль о том, чтобы провести еще день под палящим солнцем, казалась невыносимой, и тем не менее туарег, судя по всему, был готов пролежать еще день без движения.

– Это самоубийство… – пробормотал про себя лейтенант. – Я никогда не думал, что туарег способен на самоубийство. Он же обрекает себя на вечное проклятие.

Ни один день не был таким длинным.

И таким жарким.

Соль отражала солнечные лучи, приумножая их силу, делая практически бесполезным его крохотное укрытие, убивая его самого и убивая мехари, которому он связал все четыре ноги, когда тот опустился на колени. Душа Гаселя болела, оттого что он причиняет животному незаслуженное страдание, и это после стольких лет верной службы.

Он молился, словно в полусне, и проводил долгие часы неподвижно, не шевеля даже рукой. Например, отгоняя муху, которых здесь и не было, потому что даже мухи не переносили подобного ада. Он старался обратиться в камень, отрешившись от своего тела и его потребностей, сознавая, что в гербе не осталось ни капли воды, чувствуя, как ссыхается его кожа, испытывая странное ощущение, будто кровь сгущается у него в венах и течет с каждой минутой все медленнее.

После полудня он потерял сознание и остался лежать, привалившись к телу верблюда, с широко открытым ртом, утратив способность втягивать в себя воздух, который стал почти плотным и словно упрямо отказывался спускаться к нему в легкие.

Туарег бредил, однако его пересохшее горло и посиневший язык не сумели издать ни звука. Затем, когда мехари вздрогнул и жалобный крик, родившийся в утробе бедного животного, вернул его к жизни, он открыл глаза, но был вынужден закрыть их снова, сраженный белым сиянием солончака.

Ни один день, даже тот, когда умирал в агонии его первенец, харкая кровью и сплевывая на песок ошметки легкого, съеденного туберкулезом, не казался ему таким длинным.

Таким жарким.

Потом наступила ночь. Земля очень медленно начала остывать, воздух стал свободнее поступать в легкие, и он сумел открыть глаза, не испытывая ощущения, будто ему вонзают кинжалы в сетчатку. Мехари тоже очнулся от летаргии, беспокойно завозился и слабо проревел.

Гасель любил этого верблюда и сожалел о его неминуемой смерти. Тот родился у него на глазах, и с самого первого мгновения он знал, что это будет сильное, выносливое и благородное животное. Он с любовью за ним ухаживал и научил подчиняться голосу и контакту пятки с его шеей – это был особый язык, понятный только им двоим. Ни разу за все эти годы ему не пришлось его бить. И животное не пыталось укусить или напасть на него, даже в худшие дни гона[28], весной, когда другие самцы становились истеричными и непокладистыми, бунтуя против хозяев и сбрасывая на землю груз и всадников.