Трюкач - [16]

Пока же стоит потрудиться, чтобы эта неделя – не коту под хвост. Разум бы не отказал. Полдня уже нет как нет, а он, Ломакин, зациклился в типично достоевской квартире с типично Достоевскими прибабахами!

Елаев-Елдаев оказался неподъемным. Ломакин поднатужился, перекантовал тушу на стол. Где стол был яств… Нет, гроб заказывать сидельцу рановато, жив курилка! Атакующие виды Ломакин признавал, но без идиотического обожания-преклонения. Именно потому, что они – атакующие. Атака есть агрессия, не так ли? Ломакин предпочитал дзюдо. Да-да, принцип ветки под снегом: чем сильней на нее давить, тем с большим эффектом она распрямится, разметав сугроб в прах, используя вес сугроба же. Пусть первым бросит в Ломакина камень тот, кто скажет: Елаев на Ломакина не давил. Ломакин не прогибался до критической точки… Впрочем, ныне камень – не оружие, а оружие – ствол, граната, мина, перо и… цифирь.

Закидывать обезьянно-длинные руки пьяни за шею и подставить спину – и доволочить до кухни. Не годится. Ноги будут по полу бороздить. Кирзачи – следы. Что ж, придется иначе. К весу подходит Ломакин Виктор Алескерович… до 82,5 кг! Внимание! Вес взят! Кря!

Крякнешь тут! В Елаеве не меньше центнера. Амбал, одно слово. Ломакин взял его коромыслом, распределив нагрузку на оба плеча. Знатный, чабан с бараном Бяшей глядит вдаль! Скот, ты и есть скот. И тебя надлежит транспортировать, как скота, как барана Бяшу. Не споткнуться бы, не задеть бы за косяки-углы, об ванну не долбануться бы, обогнуть. Ломакин вынужден был косить пользуя боковое зрение. При всей рациональности такого способа переноски своя мерзость была, проявилась: Елаев – скот, но не баран, анатомия другая… хобот из распахнутой мотни попрыгивал-подрагивал возле самого ломакинского уха, норовил в глаз. Эдак моргнуть не успеешь, а скот непроизвольно выполнит программу минимум (Нассу в глаза!). Побыстрей бы добраться.

Да. Кухня. Трупик. Лужица. Гарь.

Ломакин мягко сгрузил зэка кирзачами в лужицу, поддержал в обхват и – разжал, Елаев-Елдаев не утвердился и упал обрезанной марионеткой, вбок от старушки, своротив табурет.

Ломакин послушал дыхание – ровное, спящее. Диагноз – смертельно пьян, полный даун. То самое, самое то: по прошествии комы разлепляешь глазенки, щупаешь мозги, неужели я ее съел?! А в какой последовательности все было? А что было-то?! Помню, пили. А еще? Помню, еще пили. А еще? Не помню! О, а кто это лежит?! А кто это ее?! Ведь не я, а? А, кто?!

Для полноты картины следовало по науке, вложить нож в руки амбалу, придать некую убедительную позу обоим. Но на это Ломакина не хватило. Тогда пришлось бы выдергивать нож из груди жертвы, прятать-запихивать хобот ЕлДаева в ширинку… Тьфу! Судя по тому, как он поступал с женщинами, полиция пришла к предположению, что маньяк-убийца был мужчиной… Обойдутся! Здесь через сорок (уже тридцать!) минут появится не полиция-милиция, а петрыэлтеры, которые тоже не побегут за милицией. А для них полнота картины – более чем. Отпечатки пальцев начнут, снимать? Ворсинки микроскопировать? Гипсовые отливки подошв?

Братцы, я не виноват!

Будешь виноват! Гнусавая, гнусь. Нет, ты понял, нет? Будешь виноват!

Да не я! Я только с зоны! Мужики… вы что?!

Вот-вот! А мужики у тебя на зоне остались, понял?! Нет, ты понял, нет?.! А н-ну вставай, пошли!.

Куда-а!

Отчитаться, коз-зел?! А н-ну пшел!

Нет, не хватило Ломакина. Разве только хватило ума разуться и под струей кухонного крана отскрести подошвы.

Он спиной ощутил стремительную тень в окне, потом шлепок о стекло извне. Застыл. Прыгнуло сердце.

Грл-л… Гр-рл-л!

Голубь! Птица счастья завтрашнего дня, чтоб тебя! Тьфу! Ладно – не ворон Невермор! Но атмосферка сгустилась. Или просто облачко набежало снаружи? Потемнело. Ломакин поймал себя на дежавю. Петербург, квартира, трупик, невменяемый истерик! И он. Мертво. Тихо. Недвижно. Или…

… движение? Бабка Ася шелохнулась? Или…

… сизарь за окном постучался, царапнул жесть подоконника: хлеба-хлеба!

Старушка тоже просила хлеба. И вот лежит… В ногах сбиты в комок какие-то очень бывшие кружева. И ноги в трех разнородных парах чулок. Уходящее старческое тепло старалась сохранить. В дыру на ступне обозначался кончик большого пальца, он был сине-серый, как бы выточенный из мрамора, и ужасно неподвижен. Ломакин глядел и чувствовал, что, чем больше он глядит, тем еще мертвее и тише становится в кухне. Вдруг зажужжала проснувшаяся муха, пронеслась над трупиком и затихла у изголовья. Ломакин вздрогнул. В момент обнаружения жилички-нежилички, в тот первый момент обстоятельства заставили его развить бурную деятельность, остальное потом-потом-потом. И вот оно, потом, – накатило. А Ломакин-то в запарке еще соображал перенести трупик, в тот первый момент. Не-ет уж! Душно, и дух пойдет. Слышишь ты дух или нет? Может, и слышу, не знаю…

Минтайная гарь перешибает радикальней, чем, к примеру, букетами и цветами всю обложить.

И рядышком, навзничь – набравшийся до бровей амбал, от которого такой перегарный дух, что даже перешибает минтайную гарь. Амбалу есть за что пырнуть бабку Асю, за пятеру на зоне! Она, она! Из-за нее! Из-за с-суки-кота! Кто пырнул? А есть сомнения? Даже у амбала не будет сомнений, когда очнется… Слушай, спросят, точно запутываясь, точно отыскивая что именно надо спросить, и как бы тотчас же забывая, слушай, скажи: чем ты ее? ножом? тем самым?