Трясина - [3]

Внимательно выслушав старшину, пожевал тонкими бледными губами, неторопливо ответил;

– Неподалеку, за переездом, девчонка корову пасет… Еще ейную мамашу встретил, а больше никого. Чего нет, того нет, выдумывать не стану…

Словно смазанные маслом, матово поблескивали рельсы. Дальше – свежевыкрашенная сторожевая будка у переезда. Устремленный в небо полосатый шлагбаум, оповестительные щиты, входной семафор… Полустанок.

На душе у Васюты тревога. Неужели уехал?

Путь преградила застоявшаяся в низинке лужа. Буян повел в редкий ельник… Позади остался завал сухостоя, поваленная буреломом вековая сосна с прямым голым стволом. Во все стороны растопырились узловатые корни, напоминающие щупальца какого-то морского чудовища.

«Ну и глухомань!» – подумал Михаил и снова провел извилистую стрелку на влажной земле.

3.

В семье профессора Сухоставского обожали иностранные «красивые» имена. Дочь (она умерла от жесточайшего воспаления легких) нарекли Жанеттой. А когда появился мальчик, опять захотелось придумать что-то необычное. Долго судили да рядили: то ли Рудольфом назвать сына, то ли Леонардом или… Остановились на Ромуальде.

Вскоре погибла мать: утонула. Отец вечно в разъездах. Пожилую глуховатую домработницу Ромуальд ни во что не ставил, пользуясь, по существу, неограниченной свободой.

Приезжая, папаша обычно пропускал мимо ушей жалобы на непутевого мальчишку. И когда старуха очень донимала его своим брюзжанием, Кирилл Дмитриевич, обняв ее за худенькие плечи, добродушно улыбался:

– Ну что ты, Дорофеевна, хочешь от него? Кто не был молод, тот не был глуп. Угодил парень мячом в окошко, подрался с кем-то, рубашку изорвал… Да велика ли в том беда?.. Искалечил, говоришь, кота из рогатки? Вот это уж весьма даже нехорошо, просто никуда не годится… Обещаю поговорить с ним самым серьезным образом. Не простительная жестокость… А что, Дорофеевна, если это не он? – тут же спрашивал со скрытой надеждой, заглядывая старухе в глаза. – Разобраться надо. Необоснованным обвинением легко травмировать ребенка.

– А ты и разберись, на то и отец! – гневно бросала та и, обиженно поджав губы, уходила на кухню.

Расспрашивать да выпытывать, кто стрелял из рогатки, профессор считал для себя неудобным, да и не слишком ему этого хотелось.

«Подрастет – поумнеет, образумится», – утешал себя Кирилл Дмитриевич, едва приметно улыбаясь при воспоминании о своих детских проделках.

Обычно на третий или четвертый день после возвращения профессор спохватывался, что все же надо как-то контролировать сына, требовал дневник. Но заполучить его удавалось далеко не всегда. Ромка уклонялся под всевозможными предлогами: то он потерян, то классный руководитель взял для проверки, то украли…

Иногда отец верил этим отговоркам, а иной раз, упрямо стиснув зубы, переворачивал всю квартиру вверх дном. И глаза у него при этом были страшные и сухие. Разыскав, страдальчески морщился и хватался за сердце. Косяки двоек, множество замечаний за плохое поведение.

В такие дни словно покойник дома лежал. Ромка становился тише воды и ниже травы. Беседы следовали одна за другой. А затем все продолжалось по-прежнему.

С грехом пополам и с помощью многочисленных репетиторов его перетащили в десятый класс. У него стали пробиваться усы, он почувствовал себя взрослым, начал чуть ли не открыто курить, пристрастился к вину. На это нужны были деньги. Он канючил их у бабушки, сердобольной старушки, тащил из дома, тащил у дяди, брата покойной матери, убежденного холостяка, чудаковатого, рассеянного художника…

Впрочем, воровал не только потому, что нуждался в деньгах, но и ради остроты ощущений. В жизни появились волнующие тайны.

До поры до времени все сходило с рук. То ли не замечали, то ли делали вид, что не замечают. Да вот как-то обнаружилось, что из профессорской библиотеки исчезло несколько уникальных книг. Парень попытался свалить вину на домработницу, но в конце концов вынужден был сознаться. И тогда впервые в жизни отец влепил ему увесистую пощечину.

Правда, уже к вечеру, смущенно улыбаясь, признал, что погорячился, и предложил мировую. Не в интересах Ромки было ссориться. Усиленно шмыгая носом, бросился он к папаше на шею. Тот прослезился и крепко обнял «раскаявшегося грешника». А когда недоросль, приложив руки к груди, клятвенно пообещал взяться за учебу, совсем растаял и выложил двадцать рублей в порядке компенсации за наказание.

Мир был восстановлен. И все же, чтобы впредь редкие издания никого не искушали, профессор стал закрывать свой кабинет на ключ.

Вскоре после того грянул гром. Сынка уличили в краже. Вспомнили, что и раньше у ребят бесследно исчезали в школе меховые шапки, кожаные перчатки…

Замять дело не удалось, Ромку осудили…

Вернувшись, он поступил в вечернюю школу. Учился кое-как, лишь бы не выгнали. Отец все это видел и молча переживал. Нередко шагал он ночами по просторному кабинету, думая о беспутном сыне. Как и многие родители в таких случаях, возлагал надежды на армию. Скоро призовут Ромуальда на военную службу, а там уж обломают, сделают из него человека.

Сам Ромка не очень-то задумывался над своим будущим, угрызения совести не терзали его. Он с гордостью показывал подросткам во дворе синеватую татуировку: «Кто не был – тот будет, кто был – не забудет». Ему льстило внимание, с каким слушали его россказни. Пересыпая свою речь жаргонными словечками из лексикона уголовников, бессовестно врал. И почему-то всегда у него получалось, что все сотрудники милиции – простофили, которых ничего не стоит обвести вокруг пальца, а воры, налетчики и грабители – смелые, ловкие, отчаянные люди. Все им нипочем, море по колено. Одним словом, «сильные личности», супермены, рыцари удачи.