Трудный возраст (Зона вечной мерзлоты) - [23]

Когда я проснулся, от боли чуть не вскрикнул. Глаза открывать не хотелось. Свет в палате был приглушен, и я был уверен, что сейчас еще ночь, и значит, я не мог проспать долго. Потом выяснилось, что я проспал двое суток напролет.

Тот день меня не сломил, напротив, закалил, зачеркнул навсегда живущий во мне страх. Мне уже нечего было бояться и нечего терять. Я давно понял: люди боятся, когда есть что терять. Комар лежал в соседней палате. Ему буйковские шестерки сломали два ребра и руку, когда он рвался к двери спасать меня.

Перед ужином зашла медсестра и сказала, что ко мне пришел отец.

— Не хочу его видеть, — выдавил я из себя.

— Понимаю, что у вас не самые лучшие отношения, но он отец, — медсестра с укором посмотрела на меня.

Отец, осунувшийся и состарившийся, приблизился ко мне. Я заметил, что его глаза были влажными. Мы смотрели друг на друга.

— Как ты себя чувствуешь? — прошептал он надтреснутым голосом.

Я молчал.

Он что-то еще говорил, но я не вслушивался особо в его словесный поток, я просто разглядывал его. И вдруг мне стало безумно жалко его. Передо мной лепетал пятидесятилетний старик. У него никогда не было детей, судьба ему подарила меня. Не бог весть что, но на безрыбье и рак рыба. У него был сын, и он от него отказался, потому что всю жизнь был подкаблучником своей жены. И даже сейчас в больницу пришел втихую от нее. Мне так хотелось обо всем этом ему сказать, но говорить было невыносимо больно.

— Видишь, к чему приводит самостоятельность, — доказывал он. — Если бы ты пришел, извинился за свое поведение, ничего бы этого не было.

— Я не уходил из дома, — меня уже била истерика, — чего вы от меня хотите, что вы меня мучаете?!

— Прости, — вдруг прошептал отец, голос его дрогнул. — Прости! Ты мой единственный сын, и я тебя люблю, — по его щекам потекли слезы.

Я молчал, сбитый с толку, вся моя ненависть вмиг куда-то улетучилась.

— Папа, — говорить было пыткой, я не смог сдержать слез. — Почему ты мне этого раньше не говорил?

Несмотря на все мое смятение, я с удивлением вдруг понял, что отец мой всегда много страдал и сильно мучается в эту минуту.

— Я виноват в том, что с тобой произошло. Я слишком слабохарактерный.

Он стал оправдываться, я плохо его слушал. В глубине души я понимал, что никогда мы с ним откровеннее не говорили и такого больше не повторится. Я твердо знал, что о произошедшем со мной он не должен знать. Я прекрасно понимал, что это наш с ним последний разговор, так оно и оказалось. Дверь палаты открылась, и на пороге нарисовалась фигура усыновительницы, вид у нее был не располагающий к сентиментальности.

— Ты опозорил нас на весь город, — начала она от двери. — Другие дети, как дети, ты же вечный позор нашей семьи!

Я с надеждой посмотрел на отца, но тот весь сразу как-то скукожился, уменьшился в размерах, и у меня снова проснулась неприязнь к нему за его бесхребетность.

— Вы хоть меня любили? — пересиливая себя, спросил я, сам не зная для чего, и мой вопрос глухо повис над потолком.

— Тебя не за что любить, — уверенно отчеканила усыновительница.

У меня было единственное желание — больше никогда ее не видеть.

— Успокойтесь, — моя физиономия изобразила подобие улыбки. — Быстрее сбагрите меня в детский дом, чтобы мы друг друга больше не мучили, — глухо произнес я.

Мне уже все было безразлично. Наступила гнетущая тишина. Усыновители напряженно застыли. Им хотелось соблюсти лицо, они ведь были уважаемыми людьми города. Я наблюдал за отцом, который старался не смотреть в мою сторону.

— Мы хотели, чтобы ты по-настоящему был нашим сыном, но ты пошел по скользкой дорожке, — оправдывался он под пристальным взглядом жены.

Воцарилось неловкое молчание. Я молчал, хотя у меня было такое чувство, словно меня сейчас разорвет на куски. Мне хотелось выплеснуть им всю правду, но я прекрасно знал, что это бесполезно, они останутся при своем мнении.

— Уходите, — простонал я, — оставьте меня в покое!

От их приторности меня уже тошнило. Слова усыновительницы летели мимо моих ушей. Я натянул поверх себя одеяло и откинул его только тогда, когда по щелчку дверей понял: они наконец-то ушли.

Я по характеру оптимист, потому что твердо знаю: из каждой ситуации есть выход. Пусть он будет не парадный, черный, но он обязательно есть. Я свой выбор сделал. Тогда я еще не знал, что меня ждет впереди.

В больнице я пробыл больше трех месяцев. Кости неправильно срослись, и мне их повторно ломали, потом снова врачи долго и упорно надо мной колдовали, в результате одна нога оказалась короче другой на шесть сантиметров. Так я стал хромоножкой. Усыновители ко мне больше не заявлялись, зато Комар, когда очухался, торчал в палате постоянно, расставались мы, когда приходило время больничного отбоя. Я долго не мог решиться сказать Комару, что меня отправляют в детский дом, но у Валерки в конце июля произошло несчастье — повесился отчим. Особо он по нему не горевал, но после похорон пришли тетеньки из опеки и забрали Комара с собой. И сделали это так быстро, что мы не успели даже попрощаться. Со мной была истерика. Врачи успокаивали и твердили: “Это пройдет”, — но это не проходило.