Трудный переход - [6]

Но решая не пускать, Платон тут же спохватился: «Не пущу — двери выломает, ворвётся. Убить может! А у меня жена, дети», — жалел себя Платон, между тем как из-за двери неслось торопливо еле слышное, словно шелест листьев:

— Это я… Генка-а-а…

«А может, его выпустили — и всё. Просто. А я тревожусь», — опять подумал Платон. Сколь ни сомнительной показалась ему эта мысль, он всё-таки решился. Но каких мук стоило ему открыть защёлку у сенной двери! И вот Генка перед ним.

Платон закрыл дверь и, пятясь по кухне, не отрываясь смотрел на брата. Генка был в броднях, в заячьей шапке. Он стоял согнувшись, свет от лампы падал на его тёмное лицо, на котором даже и теперь выражались черты упрямства и своевольства.

— Ну? — призвав на помощь себе всё своё мужество, сказал Платон.

— Я… — начал Генка. Но так ясно, с таким откровением взглянул он при этом на брата, что Платон понял всё.

Он выставил руки вперёд, как бы защищаясь.

— Гонишь? — двинулся ему навстречу Генка. — Куда мне теперь? А? — выкрикнул он. — Куда? Эх, брат!..

— Уйди! Уйди! — бормотал Платон. — Тебе тут не место. За домом следят!

— Н-ну, — криво усмехнулся Генка. — Сам выдашь?

Он помедлил, соображая, что всё уже известно брату и родной дом теперь — западня.

— Ну, помни, брат! — крикнул Генка и бросился к двери. С силой толкнул её, выскочил, не затворив.

Только почувствовав холод, Платон вспомнил, что дверь осталась распахнутой. Он прикрыл её и присел на лавку. А Генка, выскочив из дому, побежал вдоль забора к амбару. Тут в темноте под ноги ему бросился цепник. Генка даже вскрикнул от неожиданности, зубы у него застучали. Всхлипывая и тихо матерясь, он выдернул из загородки скотного двора жердину и пошёл с ней на цепника, чутьём угадывая, где тот может находиться. Подкравшись, Генка присел и со всей силой, на какую был способен, ударил жердью кобеля. В удар этот он вложил всю свою яростную злобу на брата, на милиционеров, на всех людей, на весь свет. Только хряснуло что-то. Генка понял по мягкой отдаче удара в руках, что зашиб собаку, но не стал об этом думать, а побежал дальше. Деваться ему было некуда.

…Днём, когда Генка толкался на базаре в Кочкине, к нему подошёл милиционер — маленький, вёрткий, с пронзительными, быстрыми глазами, и сказал тихо:

— Иди за мной.

— Зачем? — остановился Генка.

— Там скажут… Иди, иди.

Генка хотел ускользнуть, но, заметив, что кобура от нагана у милиционера расстёгнута, пока воздержался от этого намерения. В дальнейшем он настороженно ждал, как бы милиционер хотя бы на минуту оставил его. И он обрадовался, когда это случилось. Маленький милиционер сдал его под охрану двум другим милиционерам. Один был усатый, с расплывшейся добродушной физиономией, Другой — с длинным носом, неуклюжий. «От этих-то я уйду», — решил Генка и нырнул в первую попавшуюся ограду. Кажется, по нему стреляли… Девять километров до Крутихи он шёл оврагами, обходя далеко стороной просёлочную дорогу, рассчитывая так время, чтобы явиться домой ночью. Что его вело сюда? Желание в последний раз повидать свой дом? Да, он рассчитывал переждать у брата некоторое время, затем выпросить у него на дорогу денег и исчезнуть тихо, незаметно. Уехать подальше, а там видно будет. Но не таков Платон! Выдаст, лишь бы от него избавиться…

Таясь в темноте, Генка вышел на зады деревни, к берегу речки Крутихи. Вывернувшись из-за какого-то сарая в переулке, он задержался, остановленный вспышкой света. Невдалеке теплился огонёк. Генка подумал, что ему надо непременно где-то передохнуть, поесть, а перед рассветом укрыться в глубоком овраге за речкой, где было у него давно примеченное укромное место. Генка не знал ещё, что арестован Селиверст Карманов, но идти к нему побоялся. Он пошёл на огонёк, горевший в избе Егора Веретенникова. «Аннушка там, — вспомнил Генка. — Зайду к ней. Она ж меня всегда жалела». Он закрыл глаза. Налево — речка с голыми кустами тальников над ней, там — глубокий овраг с приметным местом. «В крайнем-то случае не пропаду», — махнул рукой Генка, чувствуя в себе много нерастраченных сил. Пройдя несколько шагов по переулку, он постучался в светящееся жёлтым огнём окно избы Егора Веретенникова. Здесь будет ему безопасно.

V

Егор из тех мужиков, которых власти считают близкими. Он из бедняков. В двадцатом году был в Красной Армии. Добивал Колчака. Вернулся домой в солдатской шинели, получил землю, получил коня от комитета крестьянской взаимопомощи. Женился на батрачке.

Правда, батрачка эта доводилась племянницей Волковым, жила и работала у них как родня. И прежде чем на ней жениться, Егору пришлось два года трудиться на Волковых, чтобы получить в приданое второго коня, необходимого для плужной упряжки, и корову. Такой был уговор при сватовстве.

— Хитрый Волков, нашёл себе дарового работника, — говорили в Крутихе. — У него любовь и та в упряжке!

А когда Егор, выполнив обязательства и заведя своё хозяйство, отошёл от семейства Волковых, все приняли это как должное. Бедный богатому не родня.

Аннушка испытала столько горького и обидного на правах сироты в доме богатой родии, что, как только удалось поставить новую избу, завести хозяйство, не ходить на поклон, совсем отдалилась от Волковых.