вместе с другими двумя мальчиками, увлеченными его примером, прислуживал, по обыкновению, в алтаре. Остальные ученики в величайшем порядке были выстроены парами вдоль церкви. Публики по случаю праздника собралось более обыкновенного, и половина обедни успела уже отойти, как вдруг, как раз в ту минуту, когда с первыми словами «Верую» священник отдернул церковную завесу над царскими вратами, с левого клироса вышел бледный более обыкновенного Свиридов, сделал несколько шагов по амвону, отворил снаружи царские врата и вошел в алтарь». Всеобщее изумление и ропот вызвал этот поступок: в царские врата могли входить только священнослужители. Вдруг из алтаря послышался стон, и через некоторое время мальчика вынесли; он был без сознания. Директор института, немец, пришел в негодование и требовал у юноши объяснений. Ответ поразил его: «Я хотел испытать, что будет, — слабым голосом, лежа в постели, с страдальчески нахмуренными бровями, но уже с полным сознанием отвечал Свиридов. — Я ведь, входя, сказал: не верую! Я хотел видеть, допустит ли это и накажет ли меня за это бог. Если он есть, он ведь непременно должен был наказать меня, потому что тогда я сделал грех и, пожалуй, даже большой грех. Но вот я, видите ли!.. Я сомневаюсь… Я ведь давно сомневаюсь, вот в чем дело, — докончил Свиридов уже как бы про себя…» Естественно, что такое объяснение ни в коей мере не могло оправдать юношу, — напротив, оно с очевидностью показывало непрочность религиозного чувства и склонность к атеистическому образу мыслей… Слепцов был исключен из института. Поступок, совершенный им, был весьма неординарным и, безусловно, не мог не сказаться на дальнейшем духовном развитии юноши. Отныне поиски жизненных опор у него не могли быть связаны с религией. В своих размышлениях о добре и зле, справедливости и несправедливости, счастье и страдании он приходит к мысли об антигуманном характере современного ему общественного устройства. «…В основании нашей религии, нашей нравственности до сих пор положено было страдание, заметьте, — одно страдание, апофеоз страдания», — делает заключение юноша — замечательное по глубине и четкости мысли заключение. Страдание, рассуждает он, противоестественно, его должно заменить наслаждение жизнью — но какое? «Задача, — думает Свиридов-Слепцов, — в том, чтобы люди поняли преимущество одних (удобств. —
В.Л.) перед другими и добровольно поступились некоторыми из удобств и радостей жизни, ежедневных, вульгарных и малоценных, не даром, нет! Но ради обмена на бесконечно более высокие, неизмеримо более утонченнейшие и в тысячу раз, может быть, более сильные наслаждения высшего порядка, духовные, альтруистические. Без наград, без удобного пансиона на том свете, как говорит Герцен, а именно ради самой цели, ради естественного в каждом человеке эгоистического стремления к счастью». Упор на духовность в этой своеобразной «теории наслаждения» указывает на характернейший признак мировоззрения Слепцова вообще — его страстную веру в необходимость перестройки общественного порядка на основаниях высшей духовности.
Пятидесятые годы — пора его метаний. Осенью 1853 года Слепцов поступает на медицинский факультет Московского университета, а уже через год оставляет медицину, увлекшись театром. Любовь к театру у Слепцова прежде всего свидетельствует о художественном складе его личности; но и его социальное мышление, безусловно, проявилось в этой любви. Вспомним суждение Гоголя о театре: «Это такая кафедра, с которой можно много сказать миру добра». Слепцову было свойственно именно такое отношение к театру. Но определить свое прочное место в искусстве он еще не умел… Проработав сезон 1854/55 года в ярославском театре, Слепцов возвращается в Москву; в 1856 году он женится на танцовщице московского театра Екатерине Цукановой, но брак этот был недолог: через год жена Слепцова умерла.
В 1858 году он женится на дочери тверского помещика Елизавете Языковой, — по-видимому, познакомившись с нею через ее брата, адвоката-либерала, впоследствии участника знаменитой слепцовской коммуны.
Поступив на службу в канцелярию московского гражданского губернатора, он оказался в одном из «нервных узлов» государственной системы, возбужденной ожиданием близких и важных событий: решался вопрос об упразднении института крепостного права.
Предреформенные годы для молодежи обеих столиц и крупных губернских городов — годы подготовки к «делу». Всему живому и свежему передавалась энергия времени, на все полуживое и дряхлое время действовало как гальванический ток, вызывая судороги. Радикализм левел до нигилизма, консерватизм пытался обрести уверенность в крайне правом охранительстве, прагматизм и позитивизм овладевали молодыми умами; увлечение естественными науками знаменовало распространение атеизма.
«Все как будто знали, что надо делать, и жаждали этого дела. Все знали, что жить основами прошлого нельзя, что обновление, реформы необходимы, а прежде всего необходимо освобождение крестьян. Но это было только начало, хотя бы и самое важное. Надо было обновить суды, цензуру, администрацию, «эмансипировать» женщин, выстроить железные дороги и т. д. Всех — и молодых, и старых — охватило лихорадочное возбуждение, истинная сущность которого сводилась к тому, что общество стремилось к самодеятельности, к освобождению от административной опеки, полновластной и всепоглощающей в царствование Николая I. Органами этой самодеятельности должны были явиться печать, земство, суд присяжных. Этому стремлению к самодеятельности, к эмансипации от прошлого и стремилась удовлетворить литература эпохи. Принципом ее одинаково был гуманизм, но этот гуманизм принял характер требовательной гражданственности. Мечтали о создании на Руси человека-гражданина. И к этому сводилось все, этому все служило».
