Трудно отпускает Антарктида - [8]

Слышится и снова затихает рокот дизеля.

— Иван из дизельной вышел, — догадывается Веня. — Сейчас заявится и сообщит народу: «Здоровеньки булы. Щец от обеда не осталось рабочему человеку?»

Сто раз было, но все замирают в предвкушении. Мы не телепаты, мы просто знаем друг друга, как облупленных.

В кают-компанию, вытирая руки ветошью, входит Нетудыхата.

— Здоровеньки булы. (Веня радостно раскрывает рот.) Щец бы похлебать рабочему человеку… Вы что, сказились?

Мы самозабвенно хохочем, даже Груздев на мгновение забывает про своё достоинство и беззвучно смеётся. Но тут из спальни доносится долгий и тяжкий кашель. Смех мгновенно стихает.

В кают-компанию, сутулясь, входит Гаранин. Он приветливо улыбается нам, и мы улыбаемся ему. У меня сжимается сердце, мне кажется, что я вижу то, чего не видят другие. Гаранин прислушивается к писку морзянки, спрашивает у Томилина:

— Самойлов?

Томилин кивает.

— Сон видел, — щурясь от яркого света, с улыбкой сообщает Гаранин. — По-моему, даже цветной… Будто я в парке культуры на чёртовом колесе катаюсь, вверх-вниз, вверх-вниз. А внизу вся наша полярная братва собралась, все смотрят на меня, торопят: «Наша очередь!» Жена смеётся, пальцем грозит: хватит, мол, слезай. А колесо не останавливается, вертится и вертится… Ерунда, чушь какая-то. Что, чай пить будем?

Картинка детства: во дворе нашего старого дома рос могучий дуб, говорили, что ему триста лет. Я возненавидел его после того, как засохла рябинка, которую посадил невдалеке; мне казалось, что этот дуб — эгоист и убийца, он высасывает из земли все соки, чтобы жить вечно за счёт других. Не знаю, насколько глубоко это детское впечатление повлияло на мой душевный склад, но бывает, что я стыжусь своего здоровья, мускулов, избытка жизни… И тогда я глупо мечтаю о том…

Ещё одно признание: я вообще люблю мечтать. Ну, конечно, обнять Нину — увы, это неоригинально, все мечтают о таком; приласкать, потискать Сашку, своего тёзку, ему уже тринадцать месяцев, а я его ещё не видел — тоже не бог весть какая игра воображения; но вот уже второй месяц, как я, оставаясь наедине с самим собой, глупо мечтаю о том, что сотворю чудо. Вот в чём оно заключается: организм человека достигает совершенства обыкновенного примуса, и можно будет переливать часть своих сил товарищу, как из одного примуса в другой переливают керосин. И тогда Андрей Иваныч перестанет таять на глазах! Я горячо мечтаю об этом чуде, и пусть тот, кто сочтёт, что я прекраснодушный глупец, держит свои мысли при себе.

— Почему чай? — прерывает неловкую паузу Веня. — По агентурным данным, у отца-командира имеются в заначке две бутылки коньяку. Андрей Иваныч, поддержите ходатайство коллектива!

— А уговор? — улыбается Гаранин, садясь за стол. — Тому, кто первым увидит «Обь».

— Ну, первый, ну, второй… Будем считать, что все сразу вместе увидели, — вдохновлённый своей идеей, настаивает Веня. — «Обь»-то рядом, не сегодня-завтра подойдёт, зачем такое удовольствие откладывать?

— Никогда не откладывай на завтра то, что можно сделать послезавтра, — вставляю я и, увидев, что Груздев раскрывает рот, поспешно добавляю: — Не моё, Георгий Борисович, Марка Твена.

— Раз Николаич сказал: «Тому, кто первый увидит», — так и будет, — возвещает Дугин. — Чего суетишься?

— Как же ты, Дугин, начальство любишь, ну, просто неземной любовью, — восхищается Веня. — И оно тебя, со взаимностью. Тебя, говорят, ещё в родильном доме главврач уважал безмерно!

— Веня, смени пластинку, — морщится Гаранин.

— А, пусть, — равнодушно роняет Дугин. — Чем бы дитя ни тешилось…

Не сговариваясь, все смолкают как по приказу: это прекратилась морзянка. Мы, не отрываясь, смотрим на дверь, нам совершенно ясно, что разговоры, которые шли до сих пор, — ерунда, а главное нам сейчас скажут.

Из радиорубки выходит Николаич, за ним Скориков. Их лица непроницаемы, напрасно мы пытаемся прочесть на них долгожданные новости.

— Слетелись, как мотыльки на огонь, — обмениваясь взглядом с Гараниным, шутит начальник. — Что, все собрались?

— Валя! — кричит Веня. — С вещами на выход!

Из камбуза выбегает Горемыкин.

— Чай подавать, Сергей Николаич?

— Кажется, нам будет не до чая, — пристально глядя на Семёнова, пророчествует Груздев.

— Всё в Кассандру играете? — Николаич усмехается. — Дела обстоят так. «Обь» пробилась вперёд и находится от нас в ста десяти километрах.

— Что я говорил?! — бурно восторгается Веня. — Старушке «Оби» гип-гип… ура!.. Чего вы?

На Венин призыв никто не откликается.

— Это пока всё, что моряки смогли сделать, — продолжает Николаич. — Между нами сплошной и торосистый десятибалльный лёд. Припай унесло, но путь «Оби» преграждает ледяное поле шириной в десятки километров. Фактически за пять дней ледовая обстановка не изменилась. Теперь уже ясно, что через это поле «Обь» пробиться не может.

— Что значит «не может»? — повышает голос Пухов. — Она должна, обязана пробиться!

— Даже ценой своей гибели? — тихо спрашивает Гаранин.

Пухов хочет что-то сказать, но беспомощно машет рукой. Груздев усмехается. Кажется, он прав, нам действительно будет не до чая.

— А как же мы? — Нетудыхата растерянно приподнимается. — Как же мы?