Трудно отпускает Антарктида - [5]

Не только я, мой экипаж тоже на пределе. Пять с половиной месяцев назад мы вышли из Ленинграда, из них четыре с лишним месяца бродим в антарктических водах; в районе Мирного чуть не поцеловались с айсбергом — увернулись, отделались смятым фальшбортом, обошли все станции, сбегали в Австралию за овощами, трижды нас трепали ураганы — может, хватит?

Мальчишка, четвёртый штурман, смотрит на меня горящими глазами. Год назад его выстрелили из мореходки. Необстрелянный, властью не избалованный и не обожжённый. Погоди, будешь ещё капитанить, многое поймёшь. Интересно, какое бы ты принял решение? Власть капитана беспредельна. Никто не оспорит его приказа, если он полезет в ледовый капкан: значит, так надо. Но скажи капитан одно слово — и «Обь» возьмёт курс на север, домой.

Логично сделать именно так. Судите сами: по плану «Обь» должна уже возвращаться и становиться в док на ремонт, чтобы успеть к октябрю в очередной антарктический рейс. Опять же каждый лишний день плавания стоит тысячи, за которые капитан в большом ответе. И главное, на борту находятся сто с лишним полярников, отзимовавших своё на разных станциях, а можете мне поверить, что такие люди малейшую задержку на пути домой воспринимают особенно болезненно, чуть ли не как личную катастрофу: они ведь уже не дни — часы считают!

Я хочу, чтобы вы поняли, почему всё-таки не скажу этого слова. Я не восторженный мальчик, не очень воспринимаю словесные красивости и даже Джека Лондона перечитываю без особого трепета — через всё это уже прошёл. Но есть одна вещь, к которой я отношусь очень серьёзно и которая крепче всех швартовых удерживает «Обь» в этих водах; и пока сохранится шанс, пусть один из тысячи, из миллиона, я из Антарктики не уйду — это уж говорю вам, как Мастер, со всей ответственностью.

Лосев кивает направо, в четырёх кабельтовых айсберг. В свете прожекторов видны многочисленные гроты, изломы. Айсберг старый, весь в шрамах, да ещё угол наклона как у Пизанской башни: опасный бродяга, один бог знает, сколько ему ещё быть на плаву. Может, с месяц продержится, а может, через минуту опрокинется. Обойти бы его стороной, да не выйдет, весь локатор в светлячках: айсбергов справа как собак нерезаных. «Красотища!» — восторгается Белов. Я показываю ему кулак: сглазишь, сукин сын. Проходим, держась самой кромки, с почтительнейшим уважением. Пронесло…

Смотрю на Колю Белова и припоминаю один разговор. По пути в Антарктиду мы коротали вечера вместе — Коля, Андрей Гаранин и Серёга Семёнов, старые кореши. Коля, как обычно, заводил Андрея, крыл его старомодность и обзывал бродячим философом. Спорили в тот раз не помню о каком пустяке, потом, как часто бывает, зацепили по дороге предмет посолиднее и в конце концов добрались до вечности: что после нас рассыплется в прах, а что останется. Коля, хотя и лётчик, человек приземлённый, такая тема не его конёк, и он пытался потопить её в потоке остроумия: вечно и неизменно, мол, наше стремление воспроизводить себе подобных субъектов; мы с Серёгой посмеивались, а Андрей терпеливо дождался, пока запас Колиного юмора не истощился, и слово за слово втянул нас в серьёзный разговор. В нашем быстро меняющемся мире, говорил тогда Андрей, есть ценности преходящие и вечные. Люди приходят и уходят, ветшают одни теории и возникают другие, выбрасываются на свалку машины, ещё вчера казавшиеся совершенством, и даже спутники и космические корабли не так волнуют, как совсем недавно, в гагаринские времена. Эти ценности преходящи, через тысячелетия историки будут лишь вскользь упоминать о них в своих монографиях. Но есть вечная ценность, которая будет во все века будоражить души: светлые идеалы человечества.

— Но они тоже меняются, — возразил Белов.

— Не все и не всегда, — ответил Андрей.

— Назови вечную ценность — и я сдаюсь!

— Пожалуйста. «Не оставляй человека в беде».

У нас, моряков, есть свои обычаи, у лётчиков и полярников свои — неписаные и никем не утверждённые. Родились они в незапамятные времена, от кого — не размышлял, наверное, от самой жизни, выношенного ею опыта, и так уж получилось, что нет для нашего брата ничего важнее, чем их соблюсти и не опозорить себя по молодости или на старости лет. Семья может не узнать, начальство простит, а старый друг не подаст руки. В высоких широтах больше инструкций и приказов людьми правит Полярный закон. Много в нём есть параграфов, кровью написанных и сердцем утверждённых, и главный из них тот, о котором сказал тогда Андрей: «Не оставляй человека в беде».

А их одиннадцать — там, на станции Лазарев. Они тоже отзимовали своё и должны возвратиться домой. Должны во что бы то ни стало, иначе их вера в Полярный закон будет подорвана!

Не все поймут меня правильно. Не слышал, а знаю, в каютах кое-кто меня поливает: «Заупрямился, старый чёрт, не иначе с женой по радио поругался — наказывает». Быть такого не может, чтоб не поливали, осточертели холодные воды хуже горькой редьки. Насчёт запланированного ремонта, перерасходов уже намекали — так, между прочим, за обедом в кают-компании. А на вторую зимовку людей оставить дешевле? Это как и что считать. По деньгам, может, и дешевле, а вы мне скажите: сколько стоит месяц полярной тоски? Я-то знаю, сколько: один год жизни. И Семёнов знает и Гаранин, они не в вертолёт — в закон верят. Жаль, что старые полярники, хранители закона, понемногу расстаются с высокими широтами — естественная убыль, а молодёжь избалована техникой, уж слишком верит в её всемогущество. Коля Белов с чьих-то слов рассказывал, что Чкалов то ли в шутку, то ли всерьёз бросил: «Авиация кончается с тёплым туалетом». Пошутил, наверное, но всё равно здорово сказано. Прошлого не вернёшь, но как-то обидно, что дороги, на которых гибли первопроходцы, для нынешней молодёжи пустяк: похрапывают в самолёте, даже вниз лень взглянуть…