Трудная книга - [30]

Во всяком случае, как теперь я отдаю себе в этом отчет, ты пришел в Суворовское училище с ярко выраженным характером балованного мальчишки. Ты уже тогда отрицал все сдерживающие тебя начала. Инициатива, предприимчивость били из тебя ключом, а чувство долга было угнетено ими. Жесткую дисциплину училища ты вынужденно принимал как силу, которая выше тебя.

28.XI. Мои надежды, что Суворовское училище что-то доделает за меня, не осуществились. Ты был по-прежнему бесстрашен и любознателен. Меньше всего ты придавал значения теории. Ты был прирожденным экспериментатором. Едва услышав что-то новое, не добравшись до сущности явления силой разума, не вникнув хорошенько, что об этом говорит теория, ты должен был немедленно проверить это своими руками.

Аналитическое абстрактное мышление не было тебе трудным, но ты всем предыдущим своим воспитанием не был приучен к нему как методу исследования. Это пренебрежение к логическому мышлению, к терпеливости при исследовании выработало в тебе поспешность в действиях и поверхностное отношение к подготовке эксперимента. Видимо, этим следует объяснить тот прискорбный факт, когда самодельный реактивный снаряд оборвал тебе самые нужные пальцы правой руки. В строгих рамках Суворовского училища это стоило немалых тревог твоим начальникам и еще больших слез твоей матери. Нужно отдать тебе должное: ты вел себя мужественно, как мужчина. Ты не плакал, не кричал от боли, когда тебе ампутировали в санчасти остатки пальцев. Ты сам пришел туда, а первой реакцией на случившееся была тревога, что ты подвел училище. Ты ни на кого не сваливал вину и все принял на себя. Ты боялся подвести товарищей, соучастников этой затеи. На ходу была придумана безобидная версия, будто бы снаряд перебросили из-за стены и только ты за него взялся, как он взорвался. Версия эта была откровенно наивная, вряд ли она кого ввела в заблуждение, но ты и твои товарищи стояли на ней твердо, и она была принята как официальная. Она выручала и «начальство» перед высшими инстанциями.

Не скрою, что тогда я гордился твоим поведением при этом испытании мужества и товарищества. При всей нелепости случившегося я был горд, что честь училища оказалась для тебя дороже своей немалой боли, что ты не забыл в эти трудные минуты о чести коллектива и безопасности товарищей.

Значит, тогда ты еще не был настолько испорчен эгоизмом, чтобы он определял твои поступки. И теперь можно тебе сказать, что именно это внушило уважение твоим начальникам. Поэтому тебя не исключили из училища, а дали возможность его закончить, хотя было ясно, что выпускать тебя придется с белым билетом. Так, постояв за всех, ты сделал благо и для себя.

И все же этот урок не пошел тебе на пользу.

Вероятно, ты помнишь, сколько жалоб было на тебя от воспитателей, сколько злых каверз ты придумывал для них, словно они были врагами тебе? Ты изобретательно уклонялся от их требований, от занятий и работ. Нарушать дисциплину и распорядок для тебя стало спортивным развлечением, некиим молодечеством, которое выделяло тебя из среды покорных простачков, как ты, вероятно, думал. Такое анархистское поведение делало тебя не юным суворовцем, а наследником традиций бурсачества.

Ты стал покуривать, познакомился со вкусом водки. Тебе льстило быть равным среди старшекурсников. У тебя появился пока напускной цинизм.

И вместе с тем развивалось твое дарование и прирожденная любовь к технике. Ты проявил немало остроумной настойчивости, пока все училище, от курсантов до генерала, не признало тебя чемпионом в области радиотехники.

И вот, думается мне, все это вскружило тебе голову: и признание товарищами геройского твоего поведения после взрыва, и превосходство в технической одаренности. Ты возомнил себя действительно выдающейся личностью в своей среде. Ты считал, что тебе должно быть позволено больше, чем другим. Ты приподнялся на цыпочки и оказался несколько выше других. Но суровая обстановка училища не давала тебе никаких льгот. Твое непомерно выросшее тщеславие и самолюбие болезненно напрягались. Ты уже считал себя обязанным сохранить свое превосходство перед товарищами, и часто это желание шло косыми тропинками скорее сенсационных, нежели разумных поступков.

Твои воспитатели не досмотрели или не могли понять того, что происходило в тебе. Я бы увидел и помог тебе. Но в этот момент переломного возраста ты оказался вне поля моего зрения. До меня доходил лишь шлак этого процесса кристаллизации из мальчика мужчины. О, если бы тогда я это понял так, как сейчас, я нашел бы ключ к твоему сердцу. Я положил бы свои руки на твои плечи и помог бы стать тебе на полную ступню. И ты понял бы меня. Мы всегда понимали друг друга… Правда, я и тогда писал тебе дружеские, убеждающие письма, но они неизменно заканчивались суровыми предупреждениями о карах, которые ждут тебя, если ты будешь исключен. Это в какой-то мере, видимо, лишало меня твоего доверия, а с другой стороны, быть может, это спасло тебя. Но, так или иначе, училище ты окончил, и даже с некоторым отличием. Оно дало тебе необходимый минимум знаний, но прочных основ мировоззренческого порядка не заложило. Ты вышел из его стен переутомленным, измученным своим тщеславием. Оно было мелким, но отняло у тебя много нравственных сил. Все время ходить на цыпочках не по силам даже более опытным в этом деле людям.