Труба Иерихона - [17]

Правда, Коган худой, как червяк, вернее – как финансовое положение страны, но и в нем видна эта министрость, с программистом не спутаешь. Даже с самым толстым.

Вообще-то у каждого из этой восьмерки есть свой кабинет, свое министерство с его многочисленным, как муравьи, штатом. Да и вообще правительство и администрация президента заседают отдельно… но это в устоявшихся благополучных странах. Мы же третий год живем в состоянии постоянного аврала, пожара, кораблекрушения.

Дверь без скрипа отворилась. Марина вошла с большим подносом в руках. На эту простую обязанность подавать горячий кофе команде президента зарятся многие дочери высокопоставленных особ, но Марина много лет подавала кофе самому президенту… правда, тогда он был далеко не президент, так что и эту обязанность оставила за собой.

– Виктор Александрович, – сказала она с мягкой улыбкой, – ваш кофе… ваш биг-мак, хотя это и не патриотично. Кстати, я вам положила сахару на ложечку меньше…

– Почему? – сказал я сердито. – Кофе должен быть крепким, горячим и сладким!..

– Наш медик полагает…

– Медицина – пока еще не наука, – отрубил я нарочито сварливо. – Мой желудок лучше знает, что он изволит. Когда мне было двадцать, я в такую чашку сыпал восемь ложечек! А когда стукнуло сорок, такой кофе вдруг начал казаться сладким. Я перешел на шесть. А теперь вот довольствуюсь всего четырьмя!!!

Марина с улыбкой покосилась на моего соседа. С гримасой сильнейшего отвращения на меня смотрел как на плебея, даже отодвинулся брезгливо, Коломиец, министр культуры. Этот аристократ пьет кофе вообще без сахара. Похоже, даже с юности, если он когда-то был юным.

Горячий кофе взбодрил, вялые мысли потекли быстрее, побежали вприпрыжку. Итак, «тайный кабинет» Кречета работает практически в том же составе. Здесь люди не только честные… или сравнительно честные, но, главное, – не страшащиеся кошку называть кошкой. Ведь сейчас достаточно указать пальцем и крикнуть «фашист» или же «антисемит», а теперь к этому списку бранных слов добавилось еще и «патриот», чтобы девяносто девять из ста тут же умолкли, остановились и, растеряв все доводы, начали испуганно оправдываться, что они вовсе не фашисты, не антисемиты, «даже друг еврей имеется». После чего такой деятель вовсе покидает поле боя, забивается в норку и дрожит в ужасе: на него такое могли подумать!!! А та сторона выходит победителем только потому, что у толпы на определенные слова уже выработаны, как у животных, определенные рефлексы.

К примеру, если германские нацисты взяли для своих знамен древнейший арийский знак изображения солнца, тот самый, который существовал затем в античные времена, Средневековье и до наших дней – на церковных одеждах, то теперь этот знак объявлен запретным. Да не только в законах туповатых стран, но этот рефлекс вбит в мозги обывателя. Того самого, что недалеко ушел по уму от подопытной обезьяны.

Те же эксперименты проделаны с цветом. Коричневый – вызывает устойчивые ассоциации с германскими штурмовиками, а модельеры старательно избегают его, красный – с советской властью, знаменами Октября, что тоже нежелательно, голубой – сионисты и гомосеки… художники всячески изворачиваются, чтобы не изображать такие привычные для символики множества стран и народов предметы, как серп и молот, ибо их успели поиметь на гербе СССР…

Плевать! Я – не дрессированная обезьяна. Я свою голову загаживать не даю. И не пускаю туда ничего насильно, прет ли оно как танк с экрана рекламой или же заползает доверительным голосом приятеля на кухне, который с позиций интеллигента кроет власть, политику и даже гадов на Западе.

У меня есть мозг, который сам отбирает, оценивает, взвешивает. И даже пусть сам господин К., лауреат и международное светило, скажет мне, что дважды два равняется пяти, я отвечу ему: хрен в задницу, господин К.! Уже то, что вы – лауреат и медалист, говорит о том, что вы – на службе. И отрабатываете верной службой на задних лапках.

Коломиец с тем же ужасом на благородном лице аристократа дождался, когда я сжевал непатриотический биг-мак и выцедил остатки кофе.

– Что-то у вас лицо злое, – заметил он осторожно. – Ничего себе не прищемили?

– Я давно уже не танцую, – ответил я. – Да и вообще танцевать не любил.

– Что-то мешало? – осведомился он с утонченностью бывшего поэта.

Но глаза его оставались настороженными, цепкими. С другой стороны ко мне приблизился Яузов, а Сказбуш, глава ФСБ, стоял так, что мог при желании держать меня краем глаза, не поворачивая головы, и прислушиваться даже к интонациям моего голоса.

Коган же сказал с простодушием русского крестьянина:

– Виктор Александрович, мы все знаем, что на сегодня вы должны были приготовить нечто особенное. Поделитесь, а? Когда придет президент, мы ему покажемся такими умными-умными!

Я пожал плечами:

– Вы все знаете, о чем пойдет речь. Империя нас почти поставила на колени, теперь дожимает. Она ударила в самое больное, мы просто обязаны тоже… Это называется ответить адекватно. Все об этом говорят, но пока это только слова. Ответить адекватно – это ударить по их твердыне! Имперцы сами попались, не замечая того, в ловушку собственной пропаганды. Они объявили высшей ценностью всего лишь жизнь, а для этого трусость возвели на то место, где раньше были отвага и доблесть.