Труба и другие лабиринты - [82]

Ты опять удаляешься, пересекая море, а я снова пытаюсь письменами нагнать твой корабль из-под дворцовой крыши. Пишу и не понимаю: то ли я совсем овладел языком Итаки, то ли шелест и свист вашей речи овладели мной – ведь не может и в самом деле именоваться дворцом дюжина прокоптившихся комнат, облепивших в два яруса зал очага наподобие осиных сот, или опять какое-нибудь слово увернулось от меня?

Ветра теперь иные, Телемах, – знобкие, разрывистые, низовые; теперь и солнце в выцветшем небе словно забрызгано мокрою солью, и я не знаю, куда ты плывешь, но знаю – зачем.

И вот я тороплю голубя вослед и сам спешу сказать тебе: чтобы отыскать отца, не нужно пересекать моря – в нём, вопреки молве, нет ничего пугающего или манящего.

И Одиссея нет, Телемах, – ни на суше, ни посреди вод. Его тело сожгли здесь, на Итаке, – как уверяет Ментор, в полном согласии с обычаем и данью. Боюсь и подумать, но, похоже, тот самый ветер, что взвивал и развеивал прах Одиссея, надувал и парус над твоим кораблем и гнал его от берегов Итаки, – боюсь и подумать. Море вновь обмануло нас. Ты, может быть, только выбирался из залива, пока мои осторожные кормчие огибали незнакомые скалы с другой стороны Итаки, и уже тогда, наверное, (боюсь и подумать) среди живых не было того, ради кого я завершал, а ты начинал своё плавание.

Послужит ли тебе утешением то, что ты хотя бы увидел отца и даже успел, вместе с ним, поднять руку на обидчиков, а меня, как чужеземца, не допустили и к костру? Утешит ли это тебя? И куда теперь, под каким ветром, намерен ты плыть?

Ты отплывал, Телемах, а мы берегли корабль, опасаясь мелей, и едва сумели высадиться, когда берег начали заливать сумерки, и тропы, как змеи, попрятались, одна за другой, словно уползая вверх от подножий. Надеясь отыскать большую дорогу, мы разделились, но тьма обгоняла, и очень скоро я потерялся и отстал, спотыкаясь на каждом шагу. Моё копьё с шипом черного ската на конце (дар матери, царицы Кирки, получившей его от старшего брата Ээта) само собой обернулось посохом.

Мне не удалось подняться и на дюжину шагов, как откуда-то сверху послышались крики и лай (видно, неподалёку кто-то спустил собак на моих людей), а с другой стороны, из темноты, чей-то голос остановил меня и потребовал, чтобы я открыл своё имя. Это был язык Итаки, Телемах, но из горла кричавшего он вырывался, словно истрепленный ветром, – так, как будто был чужим для этого горла. «Назовись сперва ты», – прокричал я, отступая, и ответ заставил меня отступить ещё на шаг, изготовив копье. «Если это твоё последнее слово, – услышал я, – пусть оно останется последним, и для тебя, чужеземец, я навсегда останусь никто». Возле моей головы просвистел камень. Я не разглядел, был ли нападавший длинноволос и бородат, как все мужчины Итаки, но успел подумать, уклоняясь, что он мог оказаться вовсе не здешним пастухом, а одним из заблудших многоязычных пришлецов с моря, что всё чаще промышляют разбоем по берегам. Я метнул копье в темноту – и меня тут же будто ударило в грудь: последнее, что я расслышал, скатываясь по камням и колючкам, был внезапный, как бы излившейся из одной захлебнувшейся глотки, тяжелый вой пастушьих псов… И еще я подумал: не катится ли в пропасть и вся Итака с тех пор, как кончилась война?

Наверное, я пролежал до следующего полудня, потому что – когда открыл глаза – две качающиеся тени застили солнце, зависшее уже у самой вершины скалы. Это были ваши густобородые копейщики. Я, как мог, приподнялся и попросил отвести меня к царю, добавив, что мой корабль полон людей и даров. Вместо ответа один из них почему-то расхохотался, а второй угрюмо подтолкнул его древком в бок…

Вопреки всем законам гостеприимства, меня завели во дворец с заднего двора и, не дав даже обмыться, бросили в какой-то дальней кладовой, пропахшей скисшим сыром. Кажется, я просидел во тьме весь день и всю ночь, и лишь на рассвете, если не ошибаюсь, ко мне вошел Ментор.

Я назвал себя и приветствовал его на языке Итаки. Но старик, точно не замечая меня, поставил плоскую лампу на подгнивший полок в стене и молча уселся напротив. Я повторил то же самое, говоря языками Миттани и Хабирим, Фенху и Хатти, и ещё полдюжины племен, я вспомнил наречие черноногих жителей Та-Кемет и даже тёмный говор черноголовых Ки-Эн-Гир. Старик глядел, не раскрывая рта, но глаза его видели не меня, а как будто блуждали в потемках собственных снов.

И тогда я встал и впервые попробовал на язык то, что лишь изредка еле-еле шелестело письменами в свитках, – я прошептал ему, запинаясь, на его родном Кеф-Тиу: «Я тот, чью руку ты знаешь, а голоса не слышал, и я – что бы ты ни думал – всё же Телегон».

И Ментор отклонился в тень, к самой стене, и поднял ко лбу ладони – и я услышал, как он разрыдался.

Не помню, кто из нас говорил, а кто слушал больше в следующие семь дней. Ментор смазывал мои раны отварами и разогнал боль и кровь, загустевшие комком черной глины на моей левой груди. Он рассказал мне всё, что происходило на Итаке до возвращения Одиссея, и всё, что случилось после.

От него я узнал, что отца нашли мертвым среди прибрежных камней на рассвете – ещё до того, как стражники наткнулись на меня, а твой корабль потеряли из виду. Сраженный неизвестным копьем в печень, Одиссей истёк кровью, и, перенесенный во дворец, был обряжен и сожжен той же ночью до наступления нового дня – значит, если я и мог поспеть хоть к чему-нибудь, то лишь к костру, куда, по обычаю, не пускают чужеземцев.