Тройная медь - [23]

Вспоминая, он давился слезами, мечтая отомстить тем, кто беспощадно разрушил довоенный мир, отомстить с такой жестокостью, чтобы местью воскресить все множество в муках ушедших жизней.

С годами неутоленная жажда мести ослабла и стала ощущаться виной перед сотнями тысяч людей, чью страшную участь он не разделил до конца. И появлялось чувство, будто он — единственный оставшийся на свете блокадник… Он, он один помнит все: и вой ветра, и мерно стучащий в черной тарелке метроном, и приближающиеся звуки взрывов, — в нем одном сосредоточились все страдания, унижения, безымянные могилы, торчащие из-под снега скрюченные руки, и трупы тепло одетых людей, не одолевших ледяного спуска к проруби на Неве, и вопли, и стоны, и хрипы, и каждая слезиночка двадцати четырех дистрофичных мальчиков и девочек, которым горячая картошка и свежий черный хлеб рвали кишечники, как динамит, тогда, весной сорок второго, в землянке в Кабоне, на берегу Ладоги.

Сейчас эти до смерти замученные войной люди ворвались в его сознание горячим ветром, и голова стала невесомой, и заледенели руки и ноги, и бросило в пот… Он постарался освободиться от видений прошлого и заставить себя думать о чем-то другом. Но другое был прошедший вечер, и дочь, и этот Федор, и Ирина с Чертковым. Снова и снова, думая о них, он ощущал себя словно бы двумя близнецами, схожими, как тетка и мать, но воспринимающими жизнь совершенно различно.

Один, завидующий путешествиям своей бывшей жены и Черткова, думающий о том, что подходит срок выкупать из ломбарда столовое серебро и перезакладывать его и опять придется занимать, сознающий, что работа двигается туго и оттого любая жизненная трудность воспринимается, как несчастье, — этот с яростью представлял дочь в объятиях дюжего Федора и, ужасаясь и тоскуя о судьбе дочери, строил планы ее спасения… Другой, видящий въявь ленинградский блокадный декабрь, наперекор первому утверждал, что и Федор и его отношения с дочерью, все это — жизнь, ее движение, лишь внезапно замеченное им, что дочь вправе любить того, кого хочет любить, что страхи за нее — страхи мелкого человека, слишком принадлежащего своей среде и оттого боящегося движения жизни, не желающего понимать, что именно возможность ее обновления движением есть суть всего; требующая от него, как и от каждого человека, не так уж многого — постараться понять других, на это затратить душевные силы…

И второй человек понемногу утихомиривал первого, растворял его в себе. Всеволод Александрович, успокаиваясь, втягивался в воображение счастливого будущего и видел свадьбу и себя среди гостей, жизнерадостного, элегантного, и видел детей своей дочери и этого Федора и, представляя их, чувствовал, как едкие слезы умиления застилают глаза, и он закрыл их…

Когда он очнулся, было очень тихо. Метель улеглась. В нескольких самых ранних окнах дома напротив зажгли свет, который дотянулся до него и на влажных его ресницах раздробился в тонкие золотистые лучики, как бы коснувшиеся подбородка и лба. На балконе верхнего этажа вывесили свежестираное белье, пар с него обламывался тяжелыми белыми кусками, падал вниз и тут же растворялся в морозном темно-синем воздухе.

Глава третья

1

Когда вышли из бара, солнце садилось и отсвет его горел нестерпимо в окнах верхних этажей зданий на холме среди не полностью еще застроенной, с большими свободными пространствами местности. И взялся за дело тот морозец, который после дневной январской оттепели уверенно подступает к вечеру. Оледенелая талица похрустывала под ногами и с шипением выплескивалась из луж под колесами проезжавших машин. И корка наста голубовато сияла на снегах.

— Хорошо! — полной грудью вздохнул Василий Гаврилович, неспешно шагая в черном кожаном пальто нараспашку. Пышную лисью шапку он покручивал в руках, как бы не желая мять ею тщательно уложенный русый кок. В уголках губ у него слегка саднило после горячих соленых креветок, и вкус пива еще свежо ощущался во рту. — Хорошо до чего, говорю. А, Чекулаев?

— Капитально посидели, — подтвердил Чекулаев. — И воблочка и пивцо… С вами, Василь Гаврилович, в столице не пропадешь. Кажется, везде у вас свои люди. В бар зашли, так и здесь — и бармен и официант этот лысый… буквально все вас знают. Так что не жить…

— «Свои люди», — ворчливо передразнил Бабурин. — Что я в вас, в приезжих, терпеть не могу, так это то, что вы Москву не понимаете… Какое-то у вас хроническое заболевание — всюду «свои люди» мерещатся. Нужны, чтобы устраиваться, вот и мерещатся… Конечно, он мне не чужой, бармен этот, мы с ним за юношескую Москвы пузырь гоняли, а с лысым аж в августе сорок первого осколки после ночных бомбежек собирали и сдавали в металлолом, и эвакуировали нас в октябре в одном вагоне…

— Почем? — заинтересовался Чекулаев.

— Что «почем»?

— Почем осколки сдавали?

— А тридцать копеек за килограмм.

— И много набирали?

— Там у «Ударника» столько накидывали, что на одном квадратном метре соберешь и не унести… Они все в Кремль да в Мосэнерго садили, вот «Ударнику» и доставалось. У него крыша стеклянным куполом была, а зажигалки сквозь нее, как сквозь сито…