Тройная медь - [12]

Но езда по пустынным улицам схваченного, метелью огромного города, эта как бы побеждающая время скорость — самое приятное для нее состояние — были действием, которое успокаивало и придавало уверенности в осуществлении всего задуманного. Так же, впрочем, как и неторопливые слова мужа о том, что надо сперва убедить Ивлева, насколько для всех будет лучше, если Алена поживет у них, а когда она приедет, затеять ремонт бывшего кабинета Сергея Ивановича, но таким образом, чтобы и Алену после экзаменов втянуть в это дело… Пусть займется систематизацией его архива…

И она была благодарна мужу за его рассудительность.

2

Вся в судорожных переливах огней комната, казалось, куда-то летела. Мерцал пустой экран телевизора, вспыхивали и гасли лампочки на медленно вращающейся елке, мигал осатаневшим светофором экран цветомузыки. Но музыки слышно не было, лишь телевизор гудел с шипучим потрескиванием.

Не снимая полушубка, Федор шагнул в комнату. Чекулаев лежал на кровати поверх одеяла, скрестив ноги в остроносых сапогах на подставленном к кровати стуле. Костюм его был застегнут на все пуговицы, на голове надеты наушники, из-под дужки которых выбивался кудрявый вороной чуб. Сглаженные сном черты обычно заостренного мелкокостного лица делали его незнакомым, а движение выпуклых глазных яблок под закрытыми веками, наушники и провода придавали ему какой-то фантастический вид.

Федор подошел, выключил телевизор, елку, магнитофон, отодвинул штору и приоткрыл балконную дверь.

Внизу, перед зданием школы, от дальних футбольных ворот то и дело вскручивались ввысь, стремительно неслись к дому и, ударяя о него, рассыпались высоченные снежные вихри. Их леденистые запахи так и рвались в прокуренное тепло комнаты, и где-то этажом выше громыхала под порывами ветра балконная обшивка. Странно и грустно было Федору видеть и слышать это, ощущая у себя за спиной привычную комнату общежития; казалось, он прилетел сюда в этих вихрях откуда-то, куда ему уже никогда не вернуться…

— Озверел, что ли? — спокойно, будто и не спал, сказал Чекулаев. — Закрой, на фиг…

— Спи! — Федор обернулся, сдернул шапку и кинул в него.

— Поспишь тут с тобой, — проворчал Чекулаев, снял наушники и сел на кровати. Федор закрыл дверь. Чекулаев принялся нехотя раздеваться, вяло бросая одежду на стул.

— На кухне я там картошечку поджарил, и в холодильнике полбатона «Отдельной», — позевывая, сказал он.

— А ты?

— Я уж и отужинал и отчайничал… А тебя чего, кормили небось? — осторожно спросил Чекулаев.

Не отвечая, Федор сбросил полушубок, снял костюм, расстелил постель, лег и, чтобы разом отгородиться и от Чекулаева и от всего мира, с головой накрылся одеялом… Когда они с Аленой пили чай на кухне — его заставили пить чай, как он ни отговаривался, — она сказала, не поднимая на него глаз:

«Вы простите, Федор… Как-то непроизвольно все получилось. Не обижайтесь на меня, пожалуйста…»

Он что-то отвечал и уже не помнил что, так в ту минуту билось сердце.

— Ну чего, разбудил — давай подробности, — услышал Федор приглушенный одеялом голос Чекулаева.

— Спать, Витя, надо, — ответил он. — Завтра ж в первую.

— Терпеть я не могу эти черные субботы, — сказал Чекулаев и замолчал, но скоро снова окликнул: — Король! Спишь?

— Ну, — нехотя отозвался Федор.

— Есть информация к размышлению… Интересная… — загадочно протянул Чекулаев.

— Говори, — вздохнул Федор и откинул одеяло.

— Начальство-то цеховое, слыхал, какую нам подлянку состроило? На нашу премию за самодеятельность лодку купило, и, выходит, новый бильярд в красный уголок бортанулся…

— Какую еще лодку?! Мы же на собрании решили — новый бильярд! Как это лодку!

— Как это, как это? Так это! Не подводную, конечно, лодку — дюралевую. Купили, и Крокодилыч ее уже на дачу свез… У них на водохранилище участки у всех рядом — и у него, и у завскладом, и у начальника цеха, у Михал Михалыча, и у старого завгара. Я еще когда в гараже вкалывал до аварии, шифер им туда доставлял левый и кирпич шамотовый для бани и для каминов. Полста в рейс — нормалек!

Тот, кого звали они Крокодилычем, был старший мастер их участка Василий Гаврилович Бабурин, с которым Федор вот уже три года находился в «контрах».

Чуть не каждое утро, представляя себе, что опять всю смену придется видеть его расхаживающим взад и вперед по проходу между станками в аккуратнейшем, бутылочного цвета халате, и этот его тщательно уложенный, блестящий от бриолина кок футболиста пятидесятых годов, и эти светло-зеленые широко расставленные глаза, если и взглядывающие в сторону полыновских станков, то именно в сторону станков, а никак не на Федора, — представляя это, он испытывал желание никогда больше не появляться в цехе. Может, чувство было таким острым оттого, что прежде отношения с Бабуриным были сердечными.

С самого прихода Федора в третий механический он с его несколькими специальностями и привычкой к труду (Федор работал с шестнадцати лет) был у Бабурина в любимчиках. На каком бы собрании Василий Гаврилович ни выступал, а выступать он любил и умел, он не забывал упомянуть Федора. «Полынов показывает у нас образцы сознательного отношения к труду…», «…и многим бы подобным товарищам, даже продолжительное время работающим в цеху, я бы рекомендовал брать пример с молодого токаря Полынова». Так говорил он и наряды закрывал наивыгоднейше для Федора. Поначалу Федору казалось, Бабурин делает это от чистого сердца, он бы на его месте тоже поддерживал работящего трезвого парня.