Тропинка в жизнь - [13]

- Дело твое, Ванька, швах. Это, видать, атаман какой-то шайки. Убьют, как пить дать. Ты чем напакостил им? Ничем? Да...

Я понял, что Петруха надо мной насмехается, и спросил:

- Что с ним делать? Драться? А вдруг он и на самом деле не один?

- А ты попробуй, спытай. Разве никогда не дрался, тебя никогда не лупили? Эх ты, деревенщина!

Больше он ничего не сказал, а пристыдил меня здорово.

Назавтра я отправился на работу в то время, когда чумазый наверняка ждал меня на мостике. При моем приближении он завелся, как всегда. Я, не останавливаясь, ступил на мостик и, засучив рукава, быстро пошел на сближение. Парнишка опешил, замолчал, а я с воинственным видом все ближе и ближе к нему. Не выдержал мой враг и пустился наутек. С того дня парень избегал встреч со мной. Ведь я ростом выше и в плечах пошире. А драться я умел. У себя дома в деревне и в городе в училище сверстникам не уступал, и со мной редко кто связывался. Да и слава о наших мужиках Хромовичах шла как о бесшабашных и опасных драчунах. Мой отец гордился этим.

С Петрухой мы подружились, если можно назвать дружбой отношения подростка с мужиком, который прошел огонь, воду и медные трубы. Вечерами после работы мы с ним допоздна засиживались на приступке в дверях из сеней на улицу и дымили махоркой.

Я рассказывал ему сказки, каких наслушался от соседа старика Саши Бирюкова. Сказки Петруха слушал с большим интересом, а когда я начинал пересказывать что-нибудь из вычитанного в книгах, он говорил:

- Вранье все это, так не бывает.

- А в сказках и вовсе выдумка.

- Не скажи. В сказках все правда. Только их понимать надо: дураку невдомек, а умный разберется. Попы жадные? Правда! Попадьи распутные? Правда! Помещики изверги? Правда! Полиция продажная? Правда! Был царь дурак - тоже правда.

Слово "правда" он произносил отрывисто, с ударением, словно гвозди в каблук заколачивал.

- А покойники встают из могилы, ведьмы на помелах летают, черти по-разному оборачиваются - тоже правда? - спрашиваю, втайне торжествуя.

- Не шибко ты, паря, соображаешь. Без чертовщины, слышь, не так занятно, она для блеску, как вакса для сапога. Ты всегда вглубь гляди. Как на приисках делают? Золото отбирают из пустой породы.

Как-то я рассказал ему, что знал о Пугачеве по "Капитанской дочке". Это его заинтересовало.

- Про Стеньку Разина я много слыхал и песни знаю. Тот разбойник мне по нраву. Ты не знаешь, почто Пугачев царем себя назвал, раз за народ сражался с помещиками? Дорвался бы до престолу, еще вилами на воде написано, кем бы обернулся для крестьянства.

Этого объяснить я не мог.

Голос у Петрухи приятный. Сидя на пороге своего убогого жилища, он поет:

Точно море в час прибоя,

Площадь Красная шумит.

Что за говор, кто там против

Места Лобного стоит?..

У меня ни голосу, ни слуху, но я пытаюсь подтянуть ему. Он обрывает песню и с сожалением, словно на убогого, смотрит на меня.

- Как черт по бабке. У тебя, Ванька, никакого дрожания в голосе нет, а без дрожания лучше не пой. Песня красоты требует и чтобы от души. А так драть глотку-только тоску наводить. Слыхал, как голодные волки зимой воют? От голодухи воют, а кому любо?

О сибиряках он отзывался всегда, хорошо. Чалдоны-умные мужики, богатые, черти, не так, как здешние зимогоры.

- Зачем ты, Петр Глебович, уехал оттуда?

- Там у меня добра столько, как и тут. А все же родина, тянет, язви тя за душу.

Август - последний месяц в Няндоме - я жил вместе с Николкой у его зажиточной тетки. Пухлая, расторопная, она держала в своих руках мужа, подрядчика Фаддея Карповича, и его доходы. Самого дома видали редко. Он был похож на сытого кота, толстенького, мягонького, добренького, с отвислыми щеками.

Посмеиваясь и поглаживая редкую бороденку, мурлыкал сладеньким голоском, рассказывая, как намедни обсчитал на целую сотню ротозеев-сезонников или как объегорил заказчика.

Мы с Николкой спали на полу в чулане, на широкой постели, набитой соломой. Кормила нас хозяйка когда ухой из сущика, когда из соленой трески, когда щами из требухи, вареной картошкой с постным маслом, поила чаем с сахаром вприкуску, а по воскресеньям и с кренделем, хлеба вволю. Платил я за всю эту благодать половину своего заработка-тридцать рублей в месяц.

До смерти надоела трепотня дочери хозяйки-тридцатилетней девы, убежавшей из какого-то женского питерского монастыря после свержения самодержавия. Звали ее Олимпиадой, Липой. Монархистка с головы до пят, она боготворила царя с царицей и Гришку Распутина.

Липа удивляла своим невежеством, бесцеремонностью и ехидством. И кажется, гордилась этими своими качествами. Она ничего не читала и с презрением относилась к грамотеям. Меня не обижали ее насмешки насчет моего "образования" (это слово она произносила с брезгливой гримасой) и над моей профессией чернорабочего-специалиста по нужникам и помойкам. Дура, что с ней спорить!

В теплое августовское воскресенье Фаддей Карпович пожаловал домой в отличном настроении. Он долго шептался со своей старухой на кухне, подсчитывая деньги и потирая руки. Видно, много хапнул за неделю.

К обеду заявился Петр Глебович в своей праздничной сатиновой косоворотке и в начищенных ботинках. Макриды с Петром нет. Не то чтобы он не баловал ее своим вниманием, а скорее родня с ней знаться не хотела.